— У пищеблока валяются листы жести, — сказал Кабуо. — Можно закрыть ими дыры в полу — выйдет лучше, чем с толем.

— Толь рваться… вот так… — ответила Фудзико, переходя на английский, на котором говорил Кабуо. — И совсем не помогать против холода.

Кабуо кивнул и продолжил работу, споро орудуя молотком.

— Как твоя семья? — спросила у парня Фудзико. — Как мать, отец? Как все?

— Отец болен, — ответил Кабуо. — Никак не привыкнет к этой пище.

Он замолчал, доставая из кармана следующий гвоздь.

— А вы как? — спросил он. — Как вы все тут поживаете?

— Все в песке, — ответила Фудзико. — Едим его.

В этот момент дверь открылась и вошла Хацуэ с покрасневшим на холоде лицом, стаскивая покрывавший голову шарф. Кабуо на время оставил работу, гладя, как она тряхнула головой, высвобождая волосы.

— Привет, — поздоровался он с ней.

Хацуэ еще раз тряхнула головой, собрала волосы и откинула на спину, приглаживая. Сунув руки в карманы пальто, она села рядом с матерью.

— Привет, — ответила она Кабуо, ничего больше не говоря.

Мать с дочерью сидели молча. Кабуо мастерил, сидя спиной к ним, на корточках, тихонько постукивая молотком. Вошел еще один парень, внося только что распиленные сосновые доски. Кабуо разложил доски по кронштейнам и проверил нивелиром.

— Ровные, — объявил он. — Хорошо лягут. Вы уж извините, что лучше не получилось.

— Полки просто отличные, — похвалила Фудзико. — Спасибо вам всем.

— Мы сколотим вам шесть стульев, — сказал Кабуо, глядя теперь на Хацуэ. — А еще сделаем два комода и обеденный стол. Через несколько дней все будет готово.

— Огромное вам спасибо, — поблагодарила ребят Фудзико.

— Рады были помочь, — ответил Кабуо. — Нам это запросто.

Все еще с молотком в руке, он улыбнулся Хацуэ, и она опустила глаза. Кабуо сунул молоток в петлю у пояса и подобрал нивелир с мерной лентой.

— Всего хорошего, миссис Имада, — сказал он. — Пока, Хацуэ.

— Еще раз большое спасибо, — ответила Фудзико. — Ты нам очень помог.

Когда дверь за Кабуо закрылась, Фудзико достала из-за спины письмо и сунула Хацуэ.

— Вот! — гневно выпалила она. — Как ты могла так лгать! Как ты могла, Хацуэ!

Фудзико хотела поговорить с дочерью тут же, немедленно, но вдруг поняла, что гнев ее так велик, что может помешать сказать дочери те самые, нужные слова.

— Ты больше не напишешь этому мальчишке и не получишь писем от него, — сурово сказала Фудзико, стоя на пороге.

Хацуэ сидела с письмом в руке; глаза ее наполнялись слезами.

— Прости меня, — сказала Хацуэ. — Прости, мама. Я сознательно обманывала тебя.

— Если бы только меня, Хацуэ, — ответила мать дочери по-японски. — Ты ведь и себя обманула.

И Фудзико вышла на улицу, где дул ветер. Она дошла до почты и предупредила, что с этого дня всю корреспонденцию на имя Имада будет забирать сама. И пусть ее не отдают никому другому.

В тот день Фудзико сидела в столовой и писала письмо, адресованное родителям Исмаила Чэмберса. Она рассказала им о дуплистом дереве в лесу и о том, как Исмаилу и Хацуэ удавалось годами скрывать правду ото всех. Она пересказала родителям содержание письма их сына к ее дочери. Дочь, писала Фудзико, больше не напишет Исмаилу, никогда. Что бы там между ними ни было, теперь все кончено, и она приносит извинения за дочь. Она надеется — их сын поймет и выкинет мысли о Хацуэ из головы. Фудзико писала, что они были всего-навсего детьми, а дети часто совершают глупости. И все же оба виноваты в случившемся, оба должны разобраться в себе и поступить по совести. Нет ничего дурного в том, что кому-то кто-то нравится, писала Фудзико, или в том, что кто-то принимает свои чувства за любовь. Дурное в том, чтобы таить эти чувства от близких. Она надеется, что родители Исмаила поймут ее. Она не хочет, чтобы ее дочь и их сын продолжали общаться. Она ясно дала понять об этом своей дочери и попросила ее не писать больше их сыну и не читать его писем. Фудзико написала Чэмберсам, что ей нравится их семья и она относится с большим уважением к «Сан-Пьедро ревью», которую они выпускают. Всей семье она желает только хорошего.

Фудзико показала письмо Хацуэ, когда оно было уже сложено и оставалось только запечатать его в конверт. Хацуэ прочитала письмо дважды, медленно, подперев щеку ладонью. Закончив читать, она зажала письмо между колен, глядя на мать безучастно. На лице Хацуэ странным образом не отражалось никаких эмоций, она как будто выдохлась, слишком устала, чтобы что-то чувствовать. Фудзико заметила, что дочь за три недели жизни в лагере повзрослела. Она вдруг выросла, стала взрослой женщиной, опустошенной изнутри. Дочь внутренне ожесточилась.

— Не стоит отправлять это письмо, — сказала Хацуэ матери. — Я все равно не стала бы больше писать ему. Еще в поезде, когда нас везли сюда, я только и думала что об Исмаиле, о том, написать мне ему или нет. О том, люблю я его еще.

— Любовь… — презрительно скривилась мать. — Что ты знаешь об этом. Ты…

— Мне уже восемнадцать, — возразила Хацуэ. — Пойми, мама, я уже не маленькая.

Фудзико осторожно сняла очки и по привычке потерла глаза.

— Ты сказала: «еще в поезде», — напомнила она дочери. — Так что же ты решила?

— Сперва ничего, — сказала Хацуэ. — Я не могла думать спокойно. Слишком много мыслей лезло в голову. Я была слишком подавлена, чтобы думать.

— А теперь? — спросила Фудзико. — Что теперь?

— У меня с ним все кончено, — ответила Хацуэ. — Мы были детьми, вместе играли на пляже, и наша дружба переросла в нечто большее. Но он не подходит для меня как муж, я всегда это понимала. Я написала ему письмо. Написала, что каждый раз, когда мы были вместе, мне казалось, что что-то не так. В глубине души я всегда чувствовала, что что-то не так, я как будто любила его и не могла любить. Так каждый день; я сомневалась с тех самых пор, как мы впервые встретились. Он хороший парень, мама, ты знаешь его семью, он в самом деле хороший. Но ведь дело не в этом, так? Я хотела сказать ему, что между нами все кончено. Но мы уезжали… все было так запутано… у меня язык не повернулся сказать ему. Да я и сама тогда толком не разобралась в своих чувствах. Я запуталась, слишком много всего навалилось.

— А теперь, Хацуэ? Теперь ты разобралась?

Хацуэ помолчала. Она провела рукой по волосам и безвольно уронила ее, провела другой и тоже уронила.

— Да, разобралась, — ответила она. — Я должна сказать ему. Должна прекратить наши отношения.

Фудзико забрала у дочери свое письмо и аккуратно разорвала его посередине.

— Тогда напиши ему сама, — сказала она дочери по-японски. — Скажи все как есть. Пусть это останется в прошлом. Скажи правду и живи дальше своей жизнью. Избавься от этого мальчишки-хакудзина.