На этом беседу пришлось закончить. Прибыл курьер из райотдела, и нужно было уезжать. В палатку пригласили Матвеева и Петренко, участвовавших в операции по задержанию для подписания акта и описи изъятых вещей. Свои подписи поставили также я, Смирнов и Костин. Документы были датированы двадцатым мая 1942 года.

Закончив сборы, вышли на шоссе. Там стояла наша полуторка, на которой прибыл курьер, Костина посадили в кузов в окружении пограничников и бойцов под наблюдением Смирнова. Я сел рядом с водителем.

В Егорьевске я зашел в райотдел, проинформировал о сути дела начальника, договорился с ним об установлении матери и других родственников Костина, прекращении дальнейшего розыска агентов и позвонил Барникову, сообщив о завершении операции и отъезде группы в центр.

На Малой Лубянке, где остановилась машина по прибытии в город, из приемной управления НКВД по Московской области я связался по телефону с Барниковым, спросил, какие будут распоряжения.

Барников приказал — пограничников и бойцов отпустить в свои подразделения, а вместе со Смирновым и задержанным подняться к нему. — Пропуска будут на центральном подъезде, — предупредил он.

Поблагодарив участников группы и попрощавшись с ними, мы со Смирновым и Костиным направились к Барникову.

В приемной находилась одна секретарь-машинистка Маша.

— Заходите, — сказала она, — он ждет.

При нашем появлении Барников вышел из-за стола, поздоровался с нами и, глядя в упор на Костина, строго сказал, указывая на стул в углу кабинета:

— Садитесь вот сюда.

Костин сел, осмотрелся. В его больших голубых глазах, обрамленных, как у искусной косметички, густыми длинными ресницами, была заметна явная тревога. Он беспрерывно облизывал небольшие, пухлые, четко и изящно выраженные губы, стараясь преодолеть сухость во рту. Правильные, тонкие черты лица, высокий лоб и вьющиеся темно-русые волосы придавали его облику завидную привлекательность.

Я достал из полевой сумки акт о задержании Костина, об изъятых у него вещах, и передал их Барникову.

— Вы читали эти документы? — обратился он к Костину, после их просмотра.

— Да, читал.

— Обстоятельства Вашего задержания изложены правильно?

— Да, правильно.

— Значит, Вы собирались выполнить задание вражеской разведки, так?

— Нет, я шел с намерением явиться в Егорьевске в органы НКВД с повинной.

— А оказались в лесу и даже прихватили рацию, как это понимать?

— Я хотел принести все, чем меня снабдили немцы, рация — это главное.

— Но Вы, как меня информировали, уже использовали эту рацию для установления преступной связи с противником.

— К несчастью, да, 16-го числа в день выброски напарник заставил меня передать немцам радиограмму о благополучном приземлении.

— О напарнике наши товарищи поговорят с Вами особо. Постарайтесь припомнить все подробнейшим образом. А сейчас скажите, какой разведывательный орган перебросил Вас, где Вы проходили подготовку?

— Я закончил разведывательную школу немцев в Борисове. Она находится в ведении абверкоманды-103, штаб которой дислоцируется в Красном бору под Смоленском. Выброска нас была осуществлена со смоленского аэродрома. Инструкции по работе давал капитан немецкой разведки Фурман.

В это время раздался телефонный звонок. Барников взял трубку. Звонил начальник отдела Тимов.

Попросив Смирнова выйти с Костиным в приемную, Барников, обращаясь ко мне, сказал:

— К сожалению, я должен уйти. Идите к себе, подготовьте служебную записку и отправьте задержанного во внутреннюю тюрьму, завтра оформим документы для представления прокурору.

— Главное сейчас — напарник. Его нельзя упустить. Выясните у Костина все, что он знает о нем.

По уходе Барникова я тут же в кабинете написал служебную записку начальнику тюрьмы, попросил Машу сразу же ее отпечатать и передать через секретаря отдела на подпись Тимову, а сам со Смирновым и Костиным перебазировался в свой кабинет. Не успели мы расположиться, как явилась Маша.

— Держите, вот Ваша записка, все в порядке.

— Спасибо, Машенька, за оперативность, считай, что мы твои должники.

— Ловлю на слове, учтите, — улыбнулась она и вышла из кабинета.

Я тут же позвонил дежурному тюрьмы и вызвал вахтера. Вместе с ним проводил Костина до приемного изолятора, предупредив дежурного, чтобы его поместили в отдельную камеру и ни в коем случае не стригли. Возвратившись в кабинет, попрощался со Смирновым, попросив его проследить за установкой родных Костина.

Оставшись один, я почувствовал сильную усталость. Выпил немного воды и прилег на диван. Но отдыха не получилось. Предстоявшие заботы, не выходили из головы, невольно заставляя ворошить в памяти все события только что пережитого в свете многих вопросов: можно ли Костину верить, правду ли он говорит, что имел намерение явиться в органы госбезопасности с повинной, чем это можно доказать и, главное, можно ли и как именно использовать его в мероприятиях против вражеской разведки. Эти думы заставили меня встать. Часы показывали девять вечера, хотелось есть и я пошел в буфет, предварительно позвонив Климу, но он не отозвался.

Наспех съеденный винегрет, какая-то крупяная запеканка и стакан чая несколько взбодрили меня. Возвращаясь к себе, я заглянул в приемную Барникова, его еще не было, а Маша разговаривала со своей подругой Аней из другого отделения. Увидев меня, она поинтересовалась:

— Ну, как отправили?

— Конечно.

— И вам не жалко, такого красавца и в тюрьму.

— Что поделаешь, Машенька, он сам посадил себя.

Придя в кабинет, я позвонил дежурному тюрьмы, попросив привести Костина.

После тюремной обработки — фотографирование, дактилоскопия, переодевание, душ, ознакомление с правилами и режимом содержания он показался мне более грустным.

— Вас покормили? — спросил я.

— Да, благодарю.

— Тогда давайте работать. Протокол пока вести не будем. Вот Вам бумага и ручка. Напишите подробно о своем напарнике: кто он, как оказался у немцев, что известно о его шпионской деятельности, его приметы, черты характера, физические данные, ну и так далее, короче говоря, все, что Вы знаете о нем, а также где и когда Вы должны встретиться с ним в Москве. Понятно?

— Ясно.

— Если возникнут вопросы, не стесняйтесь, спрашивайте.

— Хорошо.

— Взяв карандаш, Костин задумался, потер лоб, почесал затылок.

— Что, не пишется? — спросил я.

— Не могли бы Вы дать мне сигарету, — робко попросил он, — голова что-то не варит.

— К сожалению, я в этом деле не партнер, не курю.