Пименов еще ощущал ее ногти на своей спине — не будь они коротко острижены, Лехе не поздоровилось бы! Назвать то, что было у них несколько минут назад, занятиями любовью, не смог бы даже самый романтичный наблюдатель. Схваткой, битвой, отчаянной дракой — вполне. Это и была драка, но не за первенство, не за победу друг над другом. Леха понимал, что в этот момент на его месте мог быть кто угодно, и все происходило бы так же. Ленка отдавалась ему неистово, как будто бы прощалась, или так же неистово брала его — это как посмотреть. И он, нехотя, не до конца понимая, что за сила увлекает его в этот танец тел, подыгрывая — увлекся сам, забыв о том, что вокруг.

Их движения были рваными, дыхание хриплым. Они не говорили друг другу ни нежностей, ни непристойностей. Как любая смертельная схватка, их соитие было молчаливым. Орала музыка на горящей огнями, как рождественская елка, «Ласточке», повизгивали оруженосцы, музыку иногда перекрывали пьяные голоса мужчин — вечер в чертогах Кущенко шел своим чередом. А на «Тайне» два загорелых до черноты тела — одно расчерченное белесыми нитями шрамов и бечевками рубцов, другое — гладкое, похожее на гибкое тело ласки, сплетались и расплетались, силясь раствориться в темноте и друг в друге.

И когда спину Изотовой выгнула судорога близкого финала, Ленка, запрокинув голову назад под немыслимым для живого существа углом, завыла торжествующе и страшно, как может выть зверь. Леха вцепился в ее бедра так, что пальцы погрузились в плоть, и тоже застонал гортанно — мужчины стонут так только от боли и от любви.

На крик Изотовой отозвалась ночная птица: над обрывом захлопали шумно крылья, раздался клекот, и темная тень пронеслась по небу, заслоняя звезды.

На корму «Ласточки» вылетел Ельцов и, налегая грудью на леер, заорал что было силы:

— Сука!!! Ленка — сука!!!

А потом издал протяжное: «А-а-а-а-а-а-а-а!», перешедшее в рычание.

За ним из кают-компании, покачиваясь, вышел Кущ, погрозил пальцем в сторону стоящей темной глыбой «Тайны» и, приобняв Олега за плечи, принялся бубнить что-то нечленораздельное: «Брось… она… зачем ты… оставь… сука… пошли…»

Ельцов отмахивался, перегибался через ограждение, то ли порываясь прыгнуть в воду, то ли просто силясь докричаться до Ленки, которая и без того его прекрасно слышала.

Успокаивать Ельцова выскочили и Марго с Ингой — уже совершенно в образе наяд, то есть безо всякой одежды, и к тому же еще пьяные и шумные. Оруженосцы повисли на Олеге, не давая ему наклоняться над водой, к писку Владимира Анатольевича добавился густой басок Инги и щебетание недокормленной Марго. Ельцова с ходу приласкали, и он уже не орал во все горло, но громко матерился, поминая Ленку и ее родичей в крайне нелицеприятной форме…

И тогда Изотова, так и не вставшая с колен, начала смеяться, сначала тихо, а потом все громче, и от этого смеха, растекающегося по бухте, как нефтяная пленка, от смеха, полного презрения и ненависти, Пименову стало не по себе.

Ельцов снова забился в руках у веселой компании, но двери каюты захлопнулись, отсекая ночные звуки и запахи от выхолощенного кондиционером воздуха внутри яхты.

— За что ты его так? — спросил Леха, чувствуя, что его банально использовали.

Ленка сначала закурила, сидя по-турецки на их импровизированном любовном ложе, — огонек зажигалки выхватил щеку с упавшей на нее пядью волос, острый нос и припухшие от поцелуев губы, и лишь потом ответила лаконично и жестко, так, что задавать вопросы расхотелось:

— Есть за что.

Они помолчали, и Пименов чувствовал, как под свежим морским ветерком высыхает кожа, все еще покрытая тонкой пленкой из его и ее пота.

— Ты за него не волнуйся, — добавила она. — Он у нас такой. Очень чувственный. Сейчас тяпнет еще сто пятьдесят и натянет одну из этих сосок, потом поплачет на плече у Куща и трахнет вторую. Ему бы еще сто пятьдесят — и он под песню Ярославны и Кущу бы засадил, только тот не даст. Он правильной ориентации?

— Насколько я знаю — да, — отозвался Леха.

— Значит, точно не даст, — заключила Ленка. — Так что ты с жалостью поаккуратнее, Лешенька. Все, проехали… Не о чем тут говорить.

— Ты ему с помощью меня мстишь? — негромко спросил Леха.

— Я, конечно, барышня мстительная! — она улыбнулась, и в темноте сверкнули зубы. — Мстила бы и мстила, и так бы мстила, и сяк, но ты, Пима, под оружие возмездия никак не подходишь. Не обижайся — внешность не та. С тобой можно или с голодухи, или за бабки, или по любви…

— Интересно, а ты со мной почему?

Она встала и чмокнула его в щеку, для этого ей пришлось чуть-чуть встать на цыпочки.

— А у нас всего понемногу. Немного — за бабки, немного по любви… А главное — у нас есть общие воспоминания… На голодающую я не похожа, ведь так?

Пименов пожал плечами, но сообразил, что в темноте его движения было не рассмотреть, и оставил вопрос без ответа.

На «Ласточке», в динамиках фирмы «Накамичи», диким голосом взревела Верка Сердючка:

— Хорошо! Все будет хорошо! Все будет хорошо — я это знаю!

— Вот! Слышишь! — сказала Изотова. — Все будет хорошо!

— Хотелось бы верить!

— А ты поверь, ёксель-моксель! — улыбнулась Ленка. — Тебе-то что? Что ты теряешь, кроме собственных цепей, Пима? Вот что у тебя было в жизни лучшее, чем я? Ты что, всерьез считаешь, что что-то потерял? Брось, Леха! Ничего ты не потерял! Ну, скажи, катать по морю жирных сук и их блудливых муженьков было бы лучше?

— Кто знает? — тихо спросил он у темноты.

Ему страшно хотелось закурить. И еще — выпить. Причем выпить именно водки, и много, чтобы исчезло из памяти движущееся в смертельном ритме зеленое насекомое. Образ становился навязчивым, но было от чего — Ленка не говорила с ним, она вещала! И была в этой декламации агрессия, презрение к собеседнику, и не только к нему, а и ко всему окружающему миру тоже. Пименов вдруг осознал, что Ленка в общем-то здесь и ни при чем. Она от природы лишена способности любить — за что ж винить человека, который калека от рождения?

«Или, — поправил сам себя Леха, — это умение у нее забрали. Ну, может же быть, что человек разучился верить и любить? Может же такое случиться? Жизнь часто делает из обычных людей моральных уродов».

Он запнулся на мгновение, но все же додумал мысль до конца.

«Вроде меня, например».

— А так, Пима, — продолжала Изотова. — Тебе будет, что вспомнить. Вот, прикинь, сидишь ты, весь такой старый седой пердун с дрожащими руками, вспоминаешь, как трахал меня на корме твоего корыта, и думаешь: «А все-таки я ее поимел!» И так тебе хорошо делается — просто зашибись! Знаешь, нет ничего хуже для мужика, чем неиспользованный шанс.

Она снова засмеялась.

— Но вот если бы ты меня не трахнул — помнил бы вечно. До самой смерти. Я тебе бы и в восемьдесят снилась!