Мы с сестрой Мюриэль и братом Аленом, после долгих лет боев, сумели открыть 18 декабря 2010 года в Булонь-Бианкуре музей, принадлежащий городу, где собраны произведения нашего отца.

Сегодня вечером его не будет здесь, но мама будет. Ален и Мюриэль тоже. И мои дети, Патрисия, Флоранс и Поль. Они будут сидеть в первом ряду, улыбающиеся, довольные, верящие в меня. Будут ждать, когда поднимется занавес и я спрыгну с балкона на веревке. Будут надеяться услышать мой голос, увидеть меня в сценическом костюме, чтобы для них я превозносил ремесло актера и дурачился. Они встанут в конце, чтобы аплодировать мне как можно громче, со слезами на глазах, гордые мной. И я обниму их крепко-крепко. Мы будем счастливы; ненадолго, но это будет хорошо. Очень хорошо.

Я возвращаюсь назад, в Париж. Разворот. Я не могу их подвести. Ни моих родных, ни партнеров, в числе которых мои давние друзья Пьер Вернье и Мишель Бон. Надо взять себя в руки. Когда я добираюсь до театра, уже семь часов. Моя верная костюмерша Полетт ждет меня, как и мой старый друг, гример Шарли. Они помогают мне подготовиться. Я перевожу дыхание. Я выйду на сцену, теперь у меня нет выбора. Вперед. Довериться судьбе, которая до сих пор всегда сдавала мне хорошие карты, и себе. Я – Кин.

Призрак Пьера Брассера – быть может, сосед призрака Муне-Сюлли – здесь, он подбадривает меня, и мне легче надеть этот костюм, который приводил меня в восхищение, когда я видел его в этой роли. И призрак папы улыбается мне, счастливый, что я занялся, наконец, серьезным делом.

Вместо ста предусмотренных спектаклей мы дали триста. Мы не могли остановиться, с таким триумфом шел «Кин».

На последнем представлении, 3 января 1988 года, зал довел нас до слез, запев хором «Это лишь до свидания». И действительно, через два года, снова с подачи Робера Оссейна, я вернулся в театр с ролью, к которой не смел прикоснуться: в «Сирано», шедевре Эдмона Ростана.

Все актеры любят Сирано. Это большой поэт, новый Дон Кихот, чья жизнь возвышена поражением. Он ничего не оставил после себя, ему не удалась даже смерть. Я давно подумывал об этом персонаже. Филипп де Брока предлагал мне сделать о нем фильм. Но я не представлял себе ни фильма в стихах, ни «Сирано» без стихов; так что я отказался от этой мысли.

В театре (во всяком случае, в частном, без субсидий) его дают редко, ибо он требует гигантских средств: сорок два действующих лица и множество декораций. Требовалось не меньше двадцати рабочих сцены и пять костюмеров для обеспечения этого спектакля – предприятие сложное и дорогое, на которое я пошел с некоторой тревогой. Я снова созвал друзей и доверил Шарли деликатную миссию сделать мне нос, достойный Сирано, достаточно длинный и видный из последнего ряда. Он соорудил мне нос, весивший одиннадцать граммов, накладывать который первое время приходилось час.

Потом, приноровившись, он свел операцию к двадцати пяти минутам. Мой учитель фехтования на съемках «Картуша» Клод Карлье тоже был нанят, чтобы поставить битвы на шпагах. Репетиции были случаем поддразнить моего закадычного друга Мишеля Бона, которому я не давал произнести его реплику, продолжая свой текст, а потом вдруг останавливался и говорил ему: «Мишель, малыш, твоя реплика!»

В июле 1990-го, после «Сирано», в котором у него хватило духу доиграть до конца роль Ле Бре, несмотря на жестокие боли, он сыграл с нами злую шутку – ушел от нас, унесенный раком. Наш квинтет – он, Жан-Пьер Марьель, Жан Рошфор, Пьер Вернье и я – облачился в траур; у руки отняли один палец. Не проходит дня, чтобы мы не чувствовали его отсутствия.

На «Сирано», как и на «Кина», публика в театр Мариньи валила валом. Наш успех оправдал вложенные труды (даже сверх того) и доставлял нам неизменное удовольствие каждый вечер. В театре никогда невозможно остановиться, это хочется длить и длить.

В кино, когда закончены съемки, убраны камеры и костюмы, а режиссер уже занят монтажом, остается лишь ностальгия. На подмостках же можно каждый день переживать радость заново и по-новому. Ведь, конечно же, ни один спектакль не похож на предыдущий. Театр – это вечное возрождение.

Мы повезли «Сирано» в турне по Европе, в нефранкоговорящие страны, например Италию и Австрию, и закончили наше турне в Японии, где сыграли пьесу в последний раз.

Персонаж Сирано, похоже, стал особенно популярен в то время: Жан-Поль Раппно тоже взялся за него и снял фильм с Жераром Депардье в главной роли. Это совпадение меня позабавило: я ведь видел первые шаги этого актера перед камерой Алена Рене в «Стависки».

У нас даже была сцена вдвоем, которую мы сняли с трудом, теряясь в репликах и давясь смехом. У нас ушло на нее полдня.

Под вечер у меня вырвалось: «Этот день дорого мне стоил», хотя я тщательно скрывал свою роль продюсера, чтобы никто не ощущал за собой надзора и Рене мог работать без помех.

Меня всегда трогают молодые актеры, как тронул Даниэль Отей, которому я открыл свою дверь. Я, конечно же, вижу в них себя прежнего.

Например, в Жане Дюжардене, который отдает дань «Великолепному» в «Агенте ОСС 117», я вижу талант и сходство со мной в молодости.

В 2001-м, снимаясь в телевизионной версии «Старшего Фершо», я встретил талантливого актера, его звали Сами Насери. Его энергия меня поразила. Он был в своей стихии, и мне нравилось быть с ним на съемочной площадке. На голубом экране я был почти таким же новичком, как и он! До тех пор я приобщился к этому жанру только однажды: в 1959 году, с Клодом Барма, в «Трех мушкетерах», а моим партнером был в тот раз мой друг Жан Рошфор.

Эта преемственность, связь актеров из поколения в поколение проявилась в сцене, сыгранной с Ришаром Анконина в фильме «Баловень судьбы», на который меня пригласил Клод Лелуш между «Кином» и «Сирано».

Режиссер – мой старый знакомый, который сделал для начала документальный фильм обо мне для «Юнифранс», засняв меня на скорости 200 километров в час в «Астон-Мартине», а потом снимал меня с Анни Жирардо в своем «Рассказе о любви», ставшем «Человеком, который мне нравится», в 1969-м, после моего опыта с Трюффо в «Сирене с Миссисипи».

Мы отправились снимать в Соединенные Штаты, где нас достали профсоюзы кино, заставив нанять столько же местных технических работников, сколько было в нашей группе французов, лишив меня таким образом моего шофера.

Зато на съемочной площадке, вопреки американской чопорности, Лелуш действовал, как Годар, без сценария, ощупью, экспромтом, в потемках – которые походили на свет. Он приходил с наброском, а дальше достаточно было ему довериться.

Для «Баловня судьбы» он ограничился коротким: «У меня есть персонаж, который сядет на тебя, как влитой. Это история человека, который сыт по горло и все бросает».

Она мне понравилась, его история. В этом Сэме Лионе в самом деле было что-то от меня тогдашнего. И от Клода тоже. Усталость человека, который все пережил, все имел и больше не знает, чего хотеть.

Съемки были сущим наслаждением. Во-первых, потому что надо было справляться со спортивными эпизодами, в открытом море, на паруснике, на борту которого уплывает мой герой. Во-вторых, мы объехали вокруг света (Сан-Франциско, Зимбабве, Таити…) с такими партнерами, как Ришар, все они были сама доброта и ласка. Наконец, с Лелушем не требовалось прилагать усилий, чтобы получилось что бы то ни было. Он говорил «Мотор!» – и все происходило само собой. И часто получалось идеально.