Он толкнул заскрипевшую калитку и зашагал по тропинке к дому. В саду стояла темень – хоть глаз выколи. Глеб слышал, как где-то там, высоко в ветках, возятся и попискивают птицы. Ему почудилось движение у правого крыла дома, и он вздрогнул. Стал так пристально всматриваться в слабо белеющие стены, что зарябило в глазах. Но, видимо, померещилось – вокруг было тихо и сумрачно.

Он отпер дверь, чувствуя чье-то неуютное и недоброе присутствие за спиной, и, намеренно неторопливо проворачивая ключ, запер ее, хотя больше всего ему хотелось рвануть в свою келью и забаррикадироваться стулом. Светя фонариком, поднялся по визжащей лестнице. В келье зажег свечку. Неровное пламя отразилось в темном оконном стекле. Там также отразилось его лицо – черт нельзя было разобрать, только провалы глаз. «Как череп», – подумал Глеб, отводя взгляд.

Он достал початую бутылку коньяку, уже не в силах выдерживать сосущую тоску, выгрызающую внутренности, предвестницу знакомой жестокой депрессии. Подумал, что сорвался и стремительно летит в бездну… И вдруг вспомнил подвал дома, куда заглядывал недавно и откуда лезла сырая удушливая чернота; отвинтил пробку и стал пить из горлышка – задерживая дыхание и обжигая горло…

…Свеча таяла и потрескивала, догорая. В окно заглядывала ночь, и колючая звезда пробилась сквозь ветки деревьев. Дверь вдруг медленно приотворилась, и в Глебову келью бесшумно вплыла женщина. Была она тонкая и высокая, в длинном серо-лиловом платье, с распущенными волосами. Постояв на пороге и рассмотрев горящую свечу, спящего на разоренной постели мужчину и собственное отражение в ночном окне, она подошла к столу и опустилась на табурет. Глеб был похож на покойника – мертвенно бледный, с густой синевой во впадинах глаз, со сложенными на груди руками…

Женщина наклонилась над спящим и прошептала:

– Вы живы?

Эти слова произвели магическое действие – Глеб открыл глаза и затуманенным взором уставился на женщину. Лицо ее виделось ему неясно, в дымке. Оно словно переливалось мелкими искорками, и это мешало его рассмотреть. Глеб попытался поднять руку и прогнать видение, но рука ему не повиновалась. Огонек свечи дергался, догорая, отчего странно менялась ее мимика. Казалось, женщина гримасничает – то улыбается, то хмурится. Он пристально смотрел ей в глаза, она притягивала его как магнит железо.

– Вы живы? – повторила она едва слышно, и Глеб скорее догадался, чем расслышал ее слова.

– Жив, кажется… – пробормотал он.

– Послушайте… – Она оглянулась на дверь. – Сейчас погаснет свеча… Послушайте! Вам нужно уйти. Завтра же. Уходите. И больше не возвращайтесь. Никогда. Никогда. Никогда. Обещайте, что не вернетесь… Пожалуйста!

– Почему? – удалось выговорить ему, и он не узнал собственный голос. Он все тянул к ней руку, но его рука ловила лишь воздух.

– Так нужно. Пообещайте.

– Кто вы? Амалия?

– Уходите, я вас умоляю!

– Почему?

– Иначе вы умрете. Здесь плохо.

– Кто вы?

Она приложила палец к губам, призывая к молчанию, словно прислушивалась. Он подумал, что она слышит звуки и голоса других сущностей, недоступные ему. Вдруг она поспешно кивнула, легко поднялась и поплыла к двери. На пороге обернулась и прошептала:

– Уходите! Здесь смерть! – и снова приложила палец к губам: молчите!

И словно в ответ на ее слова послышались звуки органа. Медленные, глубокие, бравурные, они продирали до костей, летели ниоткуда и леденили кровь. Это был траурный марш…

Глебу показалось, что женщина вскрикнула и покачнулась. Спустя миг ее не стало, только сквознячок мазнул по лицу…

…Глеб очнулся от беспамятства на рассвете. В комнате стоял зеленый полумрак, а через закрытое окно слышались птичьи голоса. На столе кривым грозящим перстом торчал потухший огарок свечи, фантастической фигурой растеклась по столу лужа застывшего воска. Рядом с ней лежала скомканная тряпочка, клочок ткани. Глеб бессмысленно уставился на него, протянул руку и взял. Это был крохотный дамский платочек, обшитый кружевом. Шелк, когда-то кремовый, выцвел и изветшал, в сером кружеве светились прорехи. Глеб понюхал лоскуток – он пах тлением и сухими травами. В уголке серым шелком была вышита микроскопическая буква A.

«Амалия Шобер!» – догадался он и вспомнил женщину, которая приходила ночью. В колеблющихся серо-лиловых одеждах, с длинными волосами и неясным переливающимся лицом в искорках, с глубокими тревожными провалами глаз. Он помнил, как она оглядывалась и призывала его к молчанию, прикладывая палец к губам. Ему показалось, он еще различает слабый аромат духов… Она что-то говорила… Шептала своим невесомым слабым голосом… Просила и предупреждала. Он попытался вспомнить… Что-то о смерти. Да! Она сказала, что ему нужно уйти из дома, иначе – смерть.

Ему нужно уйти из дома, иначе смерть! Он отчетливо вспомнил сумрачные звуки траурного марша, которые были ответом на слова Амалии…

Глеб рывком сел. Затылок взорвался болью. Он задел ногой пустую бутылку, она с грохотом выкатилась на середину комнаты, заставив его вздрогнуть. Его трясло.

Глеб достал спортивную сумку и начал бросать туда вещи.

«Хватит!» – острой иголкой билось в висках. Хватит! Есть ситуации, с которыми нельзя и не нужно бороться, а нужно принять их и уйти. Забыть. Куда угодно – к Жабику, в гостиницу, в парк на скамейку, к черту в преисподнюю! Подальше отсюда. Сколько угодно отрицай, но ведь она приходила! И Голос был! И сквозняки, и захлопнувшиеся двери! И сгоревший в камине последний Шобер, и надгробия в саду. И траурный марш, как пик и финал безумия…

Рвать отсюда без оглядки! Это не его, Глеба, тема. Пусть этим занимаются философ Федор Алексеев и материалист Виталя Вербицкий, а также трепетная лань Ляля Бо, которая своим женским чутьем угадала имя. Амалия. Хотя, возможно, Анна. Или Алина. Или Ангелика. Или еще как-нибудь. Любое имя, которое начинается на А. Ариция, Аэропа, Андромеда, Авдотья…

А также Жабик, увидевший висельника…

Они все – как ребятишки, прыгающие по старым могилам, не понимающие, с чем связались. С него, Глеба, хватит.

Он спустился по визжащей лестнице, отпер дверь, ступил на крыльцо. Неторопливо пошел по заросшей дорожке к калитке. От калитки обернулся и произнес:

– Прощай, «Приют»! Оставайся с миром.

Он открыл калитку, чувствуя на своей спине взгляд дома – его окон со старыми тусклыми стеклами, – укоряющий и сожалеющий. Глеб замедлил шаг, чувствуя себя дезертиром; сунул руку в карман и нащупал бесплотный кусочек ткани…

Капитан Астахов положил трубку и посмотрел на начальника. На лице его было озадаченное выражение.

– Что-нибудь важное? – поинтересовался Кузнецов.

– Это Екатерина, – ответил подчиненный. – Говорит, что пообщалась с подростками из дома Лары Андрейченко. Они утверждают, что четырнадцатого июля Лара вернулась домой в половине двенадцатого, то есть в одиннадцать тридцать. Они ее хорошо знают и характеризуют положительно. А свидетельница из двадцать третьей квартиры утверждает, что Лара вернулась в десять сорок пять. Расхождение сорок пять минут – это вам не кот начхал.