И вот этих вольных и привыкших надеяться лишь на себя промысловых людей посадили на скудную землю. Земле, которая не могла прокормить и их самих, надлежало обеспечить жизненными припасами еще и нахлебников! На тысячу поселян приходилось, по проекту, два действующих батальона, то есть еще две тысячи ртов! Инженер-капитан Мартос, на долю которого выпала тяжкая задача – под началом Аракчеева претворять нежизнеспособную идею в жизнь, при первом же знакомстве с положением дел пришел к выводу, что затея с поселением – «дурачество», и притом опасное: «пожрет миллионы, расстроит жителей, озлобит их против правительства» и даже сделает из них «непримиримых врагов».

Новгородцы попробовали протестовать, точнее, вразумить царя-батюшку. Перехватив «царский поезд», кинулись государю и государыне в ноги: «Прибавь нам подать, требуй из каждого дома по сыну на службу, отбери у нас все и выведи нас в степь: мы охотнее согласимся, у нас есть руки, но не тронь нашей одежды, обычаев отцов наших, не делай нас всех солдатами». (Мартос был непосредственным свидетелем этой сцены и ручается за подлинность ее.)

Не казня и не милуя, а лишь досадуя за задержку, Их Величества продолжили свой путь к Москве.

Глас народа оказался гласом вопиющего в пустыне…

Аракчеев и его команда работала не покладая рук, что не мешало при случае и погреть руки; Александр не жалел средств и был слишком брезглив, чтобы унижаться до ревизий; и в скором времени недалеко от Петербурга возникло «чудо»: «идеальное государство», точь-в-точь такое, каким представлял себе император идеальное государство.

Екатерина II не любила своего единственного сына и старалась как можно реже видеть его; вид Павла напоминал о неприятном: матушка-государыня была в некотором роде «узурпаторшей» и восседала на троне вроде бы и законно и в то же время – при взрослом и даже уже немолодом сыне – и не совсем законно. А кроме того, сын оскорблял ее эстетическое чувство. Иное дело внук. Внук уже в колыбели «был прекрасен, как ангел». Недолго думая, бабка приказала перенести колыбель принца в свои покои. Там, разлученный и с родителями, и с братьями-сестрами, Александр и вырос: баловнем царственной бабки. Государыня не спускала с него глаз – и в прямом и в переносном смысле: внук был всегда при ней и поминутно услаждал взор, да и сердце радовал, ибо царевич был любознателен, кроток и со всеми обходителен.

Не зная, как выразить любовь к дитяти своего выбора, Екатерина засыпала его «цацками», и притом самыми причудливыми. Благо нашелся в ее царстве-государстве человек, способный мастерить чудоделки, достойные принца. Это был Николай Львов – архитектор, поэт, умница и игрушечный мастер в придачу. Игрушки он делал в колоссальном виде – фрегаты, замки и прочее…

Мальчик вырос, похоронил великую бабку, походил некоторое время в цесаревичах, пока уверенные и сильные люди не задушили странного его отца, стал императором, проехался по побежденной Европе в ореоле победителя Наполеона, потучнел, полысел, поблек, но игрушки любить не перестал.

Его пращур, Петр, «Россию поднял на дыбы»; его брат, Николай, хотел навести в России порядок. Александр не любил думать обо всей России – велика слишком – и путешествий по империи избегал, разве что в самых крайних случаях решался на внутренние вояжи.

Вот и устроил ему Аракчеев игрушку – почти под самым Петербургом. Игрушка выглядела великолепно:

«Более ста тысяч душ было одето и обрито по-полувоенному. В сельском хозяйстве и в образе жизни был введен порядок, совершенно отличный от привычного… Строгая дисциплина была введена даже в частную жизнь крестьян; были предприняты громадные работы, сооружались колоссальные каменные здания, словом, внешний вид поселений представлял такую перемену, что казалось, что она была произведена мановением волшебного жезла. Вместе с крестьянами был поселен армейский корпус, и несколько лет спустя новгородские поселения представляли собой картину самого великолепного порядка, изобилия и стройной жизни, дотоле невиданной» (Д.П.Рунич).

Особенно хороши были дороги: все обсажены деревьями, причем и мостики, и канавы – одинаковой формы. Ни в одной деревне, приписанной к поселениям, не осталось курной избы, исчезла даже солома с крыш. Прибавьте к этому идеально обработанные поля: при каждой полосе – дощечка с именем хозяина. Лучший хозяин немедленно отмечаем – его тут же производили в унтер-офицеры; всё – и срок жатвы, и пора сенокоса – определялось приказом!..

Переведены были не только курные избы и неизбывная грязь на вязких северных землях; искоренены были и пьянство, и воровство. Идеальному новгородскому микроцарству не грозили ни неурожаи, ни падеж скота: казна немедленно восполняла ущерб. Словом, существование, сравнительно с прежней вольницей, было скучным, зато гарантированным.

Инженер Мартос предрекал поселениям скорую гибель. Дескать, новгородский мужик, которого осчастливили по барской воле, не выдержит насилия над его природой. Инженер был настолько уверен в бредовости императорской затеи, что бросил службу, которую любил «до исступления». До такой степени мучила этого петровской задумки специалиста мысль, что он исполняет должность, противную убеждениям.

Очень выразительна фраза, которой ненавистник Аракчеева обрывает свое повествование: «Я бросаю перо и оканчиваю мои Записки».

«Брошенные» 1 августа 1818 года «Записки» инженера-капитана Мартоса были случайно обнаружены любителем русских древностей в Ярославле, в куче негодных рукописей, и опубликованы в «Русском архиве» Бартеневым…

Инженер-капитан Мартос, подогреваемый отвращением к Аракчееву – «человеку, который столь марает имя гражданина, что превышает всех негодных из самых негодных, о коих повествует нам История», преувеличил недолговечность затеянного Александром «дурачества». Поселения худо-бедно, хотя и весьма обременительно для казны, просуществовали до 1831 года, то есть почти тринадцать лет. И вдруг механизм дорогостоящей игрушки сломался.

В связи с восстанием в Польше, в начале 1831 года, войска, стоящие в поселениях, были двинуты к границе, причем в двухбатальонном составе: «поселенные» батальоны, состоявшие в основном из местных жителей, новгородцев, остались на местах, из них к весне была составлена особая армия, штаб которой находился в Старой Руссе.

11 июля 1831 года в Старорусском уезде появились одиночные признаки возмущения. Одной из первых жертв оказался некий священник Паров. Били его дубинкой. По лицу. И до тех пор, пока не образовалось, как свидетельствует очевидец, «одно кровавое пятно». Обвинение же, предъявленное жертве самосуда, было более чем туманным: за тоде, что держал сторону господ, а с крестьянами «высокомерен».

Затем в одном из поселений вблизи Старой Руссы вспыхнул уже настоящий бунт, как бы сигнал к мятежу. Весть разлетелась по округе с нереальной быстротой; по утверждению современника, страшные убийства были совершены в один и тот же день, в один и тот же час в местах, расположенных друг от друга на расстоянии «двух переходов». Вот как описывает П.П.Карцев то, что произошло 13 июля в селе Перегино, центре 12-го округа. В этот день у начальника округа, человека семейного и гостеприимного, по случаю именин были гости. В конце обеда в окна стали заглядывать поселяне. Один из офицеров встал из-за стола, чтобы узнать, в чем дело, – ему тотчас топором разрубили голову. Пораженные хозяева, находясь, видимо, в состоянии шока, оставались на своих местах. Не прошло и минуты, как несколько поселян впрыгнули в зал через окна, другие вбежали в незапертые двери, и началось избиение. Убиты были все до единого офицеры, и притом самым зверским образом. Лишь избитые до полусмерти доктор, хозяйка дома с дочерью и жена еще одного офицера были оставлены в живых – для допроса. Полуживого доктора поволокли к аптеке и заставили пить подряд все лекарства в доказательство того, что в них нет «холеры». Не щадили ни женщин, ни детей. Одну из офицерских жен, избитую до синевы розгами, несмотря на последние дни беременности, привязали за косу веревкой к лодке и поволокли к реке…