Он проснулся оттого, что промок насквозь.

Но это всего лишь пот.

Как обычно.

Похоже, тело помнит влажные ночи в джунглях и воспринимает прошлое острее, чем настоящее. Он взбегает вверх по лестнице, приоткрывает дверь в комнату Туве. Там она спит, в тепле и безопасности.

В комнате для гостей лежит Маркус. Нормальный парень, насколько успел разглядеть Янне за коротким ужином, прежде чем те двое исчезли в комнате Туве.

Он ничего не сказал Малин о том, что с ними будет ночевать и Маркус. Она не интересовалась, и он мог бы оправдаться тем, что думал, будто ей это известно. «Конечно, Малин станет возмущаться, но ведь все в порядке, — думает Янне, спускаясь вниз. — Все же лучше, когда они у нас на виду, в квартире отца невесты.

Отца невесты?

Как я мог такое подумать?

Разумеется, я позвонил папе Маркуса и сообщил, что все хорошо.

Он был приветлив. Не такая важная птица, как большинство докторов, с которыми я сталкивался в больнице, когда приезжал туда с машиной „скорой помощи“».

Наутро в полицейском участке появилась семья Мюрвалль. Они прибыли на зеленом «рейнджровере» и миниавтобусе «пежо» уже в восемь часов.

Лакированная краска на машинах, извергающих — именно так выразилась про себя Малин — людей, переливается на солнце всеми цветами радуги.

Клан Мюрвалль: мужчины, женщины и дети, один за другим, осаждают фойе полицейского участка.

Болтают не умолкая.

Люди в точке разрыва.

Они замолчат именно в тот момент, когда потребуется, чтобы они говорили. На каждом лице, в каждом движении, взгляде — сознательное смешение упрямства и растерянности. Невероятная пестрота одежд: потертые джинсы, рубашки и куртки кричащих расцветок в самых немыслимых комбинациях; грязь, пятна и детские сопли, словно склеивающие их в одно целое.

— Цыгане, — шепчет Бёрье Сверд в ухо Малин, наблюдая сцену из окна в офисе, — цыганский табор.

В центре группы сидит мать.

Одинокая в этой толпе.

— У вас прекрасная семья, — обращается к ней Бёрье Сверд, барабаня пальцами по столу в комнате для допросов.

— Мы держимся вместе, — твердо отвечает она, — как в старые времена.

— Сегодня такое редко увидишь.

— Да, но мы держимся вместе.

— У вас, фру Мюрвалль, так много замечательных внуков!

— Девять в общей сложности.

— Вероятно, могло быть и больше. Если б Мария…

— Мария? Чего вам от нее надо?

— Что вы делали в ночь со среды на четверг на прошлой неделе?

— Спала. Что еще делать пожилой женщине ночью?

— А ваши сыновья?

— Мальчики? Тоже спали, насколько мне известно.

— Вы были знакомы с Бенгтом Андерссоном?

— Бенгтом… как, инспектор? Я читала о нем в газете, если вы имеете в виду того, которого они повесили на дереве.

— Они?

— Да, я как будто читала, что их было несколько.

— Столько же, сколько у вас сыновей?

— Инспектор, и вам не стыдно?

Малин смотрит в глаза Софии Мюрвалль. Мешки под ними почти опускаются на щеки, но каштановые волосы как будто свежевымыты и собраны в аккуратный хвост на затылке.

В зале заседаний, который используется как вторая комната для допросов, сидят Якоб, средний брат, его жена и четверо детей. Старшему десять лет, младшему семь месяцев.

Измученные, невыспавшиеся, они буквально валятся от усталости.

— Четверо детей, — говорит Малин, — вы должны считать себя счастливой. У меня только один.

— Здесь можно курить?

— Нет, к сожалению, с этим строго. Но я могу сделать исключение, — отвечает Малин, подвигая ей чашку из-под кофе. — Это вместо пепельницы.

София Мюрвалль роется в карманах зеленой куртки-«монах», достает пачку «Бленда» с ментолом и зажигалку с рекламой какого-то транспортного предприятия.

Она закуривает, Малин начинает тошнить от сладковатого мятного запаха, и ей стоит труда сохранять на лице улыбку.

— Должно быть, непросто жить там, на равнине?

— Временами бывает невесело, — отвечает София Мюрвалль, — но кто сказал, что должно быть легко?

— Как вы познакомились с Якобом?

София оборачивается назад, делает затяжку.

— Это вас не касается.

— Вы счастливы?

— Обалдеть как счастливы…

— И даже после того, что случилось с Марией?

— Это ничего не изменило.

— Трудно в это поверить, — сомневается Малин. — Якоб и его братья, должно быть, сильно переживали?

— Они заботились о своей сестре, если вы это хотите знать, и продолжают до сих пор.

— Это заботясь о своей сестре, я полагаю, они повесили Бенгта Андерссона на дереве?

В дверь стучат.

— Войдите!

В комнату заглядывает недавно назначенная ассистент полиции по имени Сара.

— Там плачет мальчик. Говорят, его надо покормить. Можно?

На лице Софии Мюрвалль не отражается ничего.

Малин кивает.

Женщина, должно быть жена Адама Мюрвалля, вносит толстого орущего младенца и передает Софии. Малыш разевает рот, ищет грудь. София Мюрвалль, затушив сигарету, распахивает куртку-«монах». Ребенок жадно хватает розовый сосок.

Понимаешь ли ты, в чем твое счастье?

Знаешь ли ты, что это такое?

София гладит ребенка по головке.

— Проголодался, мой дорогой?

Потом говорит:

— Якоб не может иметь к этому никакого отношения. Это невозможно. Он спит дома каждую ночь, а днями пропадает в мастерской. Я вижу его там из окна кухни.

— А свекровь? У вас с ней все хорошо?

— Да, — отвечает София Мюрвалль. — Она самый замечательный человек из всех, кого я знаю.

Элиас Мюрвалль молчит. Его память подобна раковине с жемчужиной внутри.

— Я ничего не скажу. Все разговоры с полицией я прекратил пятнадцать лет назад.

— Мы не такие страшные, — подает голос Свен Шёман. — Уж точно не страшнее крутых парней вроде тебя.

— А если я ничего не скажу, то как вы узнаете, что я делал и чего не делал? Или вы считаете, что я слабак и поддамся на ваши уговоры?

— То-то и оно, — отвечает Свен Шёман, — что мы не считаем тебя слабаком. Но если ты ничего не скажешь, у нас будут трудности. Ты хочешь, чтобы у нас были трудности?