Рыдая, он упал на брусчатку.

Все глаза обратились на короля. Франциск сидел неподвижно, только щека подергивалась. Наступила тишина, потом король резко махнул рукой.

Капитан кивнул своим людям. Гвардейцы пытались поднять Монтекукколи, но ноги не держали беднягу, и его поволокли к лошадям, а он тем временем кричал:

— Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum…[21]

Тюремщики сняли с Монтекукколи оковы и сдернули грязную ночную рубашку. Тело его было сплошь покрыто пятнами, красными, фиолетовыми, зелеными и желтыми. Монтекукколи продолжал молиться так яростно и быстро, что слова сливались друг с другом.

— Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae…[22]

По знаку капитана грумы поставили четырех жеребцов рядом с голым, лежащим на спине человеком: на север — возле правой руки Монтекукколи, на юг — возле левой, на северо-запад — возле его правой ноги, на юго-запад — возле левой. К сбруе каждой лошади с помощью тяжелых пряжек было пристегнуто по кожаному ремню шириной в мою руку. На конце каждого ремня на железное кольцо закрепили по кожаной петле.

Когда гвардеец засунул запястье Монтекукколи в петлю, несчастный завыл, взбрыкнул и забился; понадобилось позвать еще двоих человек, чтобы удержать его. Четверо гвардейцев быстро вдели его конечности в петли и надежно пристегнули пряжками оба запястья и оба бедра над коленом. Шотландцы завершили приготовления и вместе со своим капитаном отошли на безопасное расстояние.

Один человек с длинным кнутом в руке — палач — остался. Он что-то внушал Монтекукколи. Наверное, традиционно предлагал ему молить о прощении. Монтекукколи ничего не слышал и страшно кричал. Палач отдал команду грумам, севшим на лошадей. Каждая лошадь сделала один шаг в одно из четырех направлений, и Монтекукколи, словно морская звезда, слегка оторвался от земли.

Маленькая Маргарита тихо заплакала.

Палач — красивый молодой шотландец с коротко подстриженной золотистой бородой — бесстрастно посмотрел на короля. Франциск выдохнул и слабо кивнул.

Палач отошел в сторону и стегнул хлыстом по крупу каждого животного. Лошади, испуганные хлыстом и понуждаемые седоками, пустились в галоп.

Маргарита зарылась лицом мне в колени и ухватила меня за юбки. Я в ужасе наблюдала.

Алая кровь забилась фонтаном. Через одну-две секунды руки Монтекукколи оторвались от плеч, ноги — от паха. Туловище по инерции проехало немного и осталось лежать лицом вверх. То, что осталось, не было похоже на человека: из четырех зияющих отверстий, окаймленных рваной плотью, хлестала кровь. Из самого большого отверстия выскочили блестящие внутренности. Туловище дергалось на брусчатке, словно рыба на берегу.

Он был жив. Монтекукколи был еще жив.

Грумы остановили лошадей, и те медленно вернулись, каждая тянула за собой конечность, которую Монтекукколи мог видеть. Один всадник подъехал и положил еще дергающуюся ногу с оголенной жемчужно-белой бедренной костью перед лицом умирающего человека.

В толпе придворных позади меня кого-то вырвало.

Я сидела неподвижно, положив руку на плечо маленькой Маргариты. Она рыдала, уткнувшись мне в колени. Я же не отрывала глаз от страшного зрелища, впитывала в себя каждый жуткий миг экзекуции, пока Монтекукколи не затих, пока его обрубленное тело не перестало биться и пока труп не перестал брызгать кровью.

Когда его величество, судя по всему, удовлетворившись, поднялся, я тоже встала вместе со всеми. Взглянула на мужа и увидела, что лицо его по-прежнему горестное. Возможно, тот день заставил его страдать еще больше. Посмотрела я и на короля Франциска. Его лицо не было лицом любящего отца. Передо мной был безжалостный властитель, и его жажда отмщения не была удовлетворена.

После казни король пошел к мессе и немедленно причастился. Если он и чувствовал сожаление из-за гибели графа, то умело его скрывал.

Затем мы удалились каждый в свои покои. Я в своем кабинете продолжила работу над гороскопом Генриха.

Сатурн — холодная мрачная планета, предвещает тяготы, потери и печаль. Гороскоп Генриха указывал на несчастную жизнь и раннюю смерть тех, кого он любил. У моего бедного Генриха Сатурн появился под знаком Козерога.

Увидев это и оценив все неприятности, которые сулил гороскоп, я решилась на смелый поступок: покинула свои апартаменты и направилась к мужу, пока даже не представляя, что ему скажу. Лишь хотела успокоить его, отвлечь приятной беседой. Если честно, надеялась, что он снова падет в мои объятия.

Был уже вечер, но Генриха я не застала, и его паж не знал, где хозяин. Я попросила пажа сообщить мне, когда мой муж вернется.

Поужинав в одиночестве, я известила также мадам Гонди, что мне нужно поговорить с Генрихом. Прошло несколько часов, я всерьез забеспокоилась и отказывалась раздеваться.

Была уже ночь, когда мне передали, что дофин у себя. Я сразу поспешила туда и постучала в дверь.

На пороге появился другой паж. Он очень удивился моему визиту. Генрих был в комнате, без воротника и без чулок. Он явно устал, но настроение у него было лучше, чем днем. Когда он увидел меня в дверях, полностью одетой, то тревожно вскинул брови.

— Катрин! Что случилось?

По крайней мере, он на меня посмотрел.

— Все в порядке. — Я повернулась к пажу. — Месье, будьте добры подождать за дверью, пока я вас не позову.

Паж нервно взглянул на Генриха, но тот кивнул, и слуга оставил нас одних.

Муж жестом пригласил меня сесть рядом. Я заметила, какими четкими стали очертания его лица, красиво обрамленного темной бородой, и как огонь в очаге отражался в его черных глазах. Одно его близкое присутствие действовало на меня обезоруживающе. Я невольно вспомнила день, когда он взял меня на полу перед камином. Я посмотрела на свои руки, тело окатила волна тепла.

— Не стоило беспокоить тебя в такой поздний час. Прости, пожалуйста. Я лишь хотела выразить поддержку. Понимаю, как тебе сегодня было тяжело.

— Благодарю, — отозвался Генрих.

В его голосе я уловила легкую нотку нетерпения. Он утомился. Наверное, желал, чтобы я ушла. Теребил в руке платок.

Набравшись храбрости, я продолжила:

— Я скучала по тебе, Генрих. Волновалась. Вижу, что ты так и не поел. Ты рискуешь заболеть. Я… можно, я тебя обниму? Просто как член семьи. Хочу показать тебе свою любовь и заботу.

Я не спросила насчет кольца, боялась, что Генрих начнет оправдываться.

Он торопливо поднялся, нервно взглянул в сторону и ответил:

— Конечно, Катрин.