Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я дивился тому, что Аттила не обращал внимания на других детей своих, и только ласкал одного Ирну. Сидевший возле меня варвар, знавший Авсонский язык, попросив меня наперед никому не говорить того, что он мне сообщит, сказал, что прорицатели предсказали Аттиле, что его род падет, но будет восстановлен этим сыном»515.
Неизвестно, был ли Аттила грамотен. У гуннов не было письменности, но при дворе Аттилы постоянно находились письмоводители, которых ему присылали из империи. Один только Приск упоминает четырех писцов, в разное время служивших гуннскому вождю. Среди них Орест – «домочадец и писец Аттилы», «Рустикий, родом из Верхней Мисии, взятый в плен в одном сражении, но по отличному образованию употребляемый Аттилою для писем», и два тезки, которых звали Константиями. Они не только вели дипломатическую переписку, но и делали разного рода учетные записи. Приск, описывая свою первую встречу с Аттилой, сообщает, что тот «велел секретарям прочесть бумагу, в которой записаны были имена беглых»516.
Подданные Аттилы, как и сам вождь, в описании Приска производят впечатление людей вполне цивилизованных. По крайней мере, автор записок ни словом не поминает никаких гуннских обычаев, которые хоть в какой‐то мере могли бы покоробить его или читателя. А ведь Приск проделал бок о бок с гуннами долгий путь от Константинополя в ставку Аттилы и потом, вслед за вождем, путешествовал по его землям. Он неоднократно делил с гуннами трапезу – и у походного костра, и на пиру. Он бывал в их шатрах и домах. Он наблюдал их обычаи. Он вел с ними переговоры… Все это он описал тактично и уважительно – примерно в той же тональности он мог бы говорить о греках или египтянах.
Совсем иначе говорили о гуннах другие авторы – их современники. Например, Клавдиан писал:
Но безусловно, ни один из римских авторов не был знаком с гуннами так близко, как Приск. Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что большинство римлян видели гуннов лишь в дни войны. Они сталкивались с ними на полях сражений, они с ужасом смотрели на них со стен осажденных городов. А многие – как, например, Аммиан Марцеллин, и вовсе не встречались с гуннами, а лишь повторяли искаженные страхом слухи об их появлении.
Безусловно, гунны пролили на римских землях немало крови и сотворили немало зверств. Но навряд ли больше, чем сами римляне во время своих завоевательных походов. Просто гунны были новым, еще неведомым врагом, который вторгся в устоявшуюся военно-политическую жизнь империи, где в пограничных районах шли вечные вялотекущие военные действия и перемирия с давным-давно известными противниками. Монголоидная внешность гуннов усиливала страх – римляне привыкли к чернокожим африканцам, но людей желтой расы видели впервые518. Конечно, империя получала шелка из Китая, но товар на долгом пути переходил из рук в руки, и не так уж много китайских купцов попадало в поле зрения среднего римлянина – большинству из них, конечно же, не доводилось встречать ни одного монголоида.
Поэтому полные ужаса и отвращения рассказы римских авторов о невероятном в своей дикости племени гуннов не стоит воспринимать слишком буквально. Представить, что гунны со времен Аммиана Марцеллина ко временам Приска – то есть примерно за 70 лет – сильно изменились, тоже трудно. Вероятно, гунны с первых дней их появления в поле зрения римлян были обычным кочевым народом, имевшим, как и любой народ, свои особенности и свои, лишь ему присущие традиции, но ничем особо принципиальным не выдающимся из общей массы кочевников. Надо полагать, что скифы, когда они впервые пришли в Причерноморье, наводили на местных жителей не меньший ужас – просто в те далекие времена их некому было описать.
Тем не менее в том, что говорит о гуннах Аммиан Марцеллин, есть и доля правды. Поэтому авторы настоящей книги рискуют привести пространные отрывки из его труда, снабдив их некоторыми комментариями.
«Когда нет войны, они вероломны, непостоянны, легко поддаются всякому дуновению перепадающей новой надежды, во всем полагаются на дикую ярость. Подобно лишенным разума животным, они пребывают в совершенном неведении, что честно, что нечестно, ненадежны в слове и темны, не связаны уважением ни к какой религии или суеверию, пламенеют дикой страстью к золоту, до того переменчивы и гневливы, что иной раз в один и тот же день отступаются от своих союзников. Без всякого подстрекательства и точно так же без чьего бы то ни было посредства опять мирятся»519.
Эти слова Марцеллина, пожалуй, не нуждаются в особых комментариях. Личность Аттилы вызывает значительно большее уважение, чем личность Феодосия, который уже после заключения договора о мире направил к своему противнику наемных убийц под прикрытием мирного посольства. От того же Приска мы знаем, как верны были Аттиле его соратники, которых римляне пытались склонить к измене, обещая огромные деньги и роскошную жизнь в Константинополе, – их никак нельзя упрекнуть в «дикой страсти к золоту». Например, Онигисий в ответ на посулы Максимина с возмущением ответил, что он не предаст Аттилу: «…Или римляне думают, продолжал он, настолько ублаготворить его, чтобы он изменил своему владыке, пренебрег полученным в Скифии воспитанием, женами и детьми и не считал рабство у Аттилы выше богатства у римлян»520.
Марцеллин пишет: «Племя гуннов, о которых древние писатели осведомлены очень мало, обитает за Меотийским болотом в сторону Ледовитого океана и превосходит своей дикостью всякую меру. Так как при самом рождении на свет младенца ему глубоко прорезают щеки острым оружием, чтобы тем задержать своевременное появление волос на зарубцевавшихся надрезах, то они доживают до старости без бороды, безобразные, похожие на скопцов»521.
Приск, тесно общавшийся с гуннами, ничего не говорит об этом обычае применительно к детям. Правда, его труд дошел до нас далеко не полностью. Описание Аттилы, сделанное Приском и пересказанное Иорданом, сохранилось – мы приводили его выше. Автор упоминает приплюснутый нос и отвратительный цвет кожи вождя, но о надрезах умалчивает522. С другой стороны, рассказывая о похоронах Аттилы, Иордан (со слов Приска) говорит о том, что воины в знак траура отрезали себе часть волос и обезобразили лица «глубокими ранами»523. Возможно, следы такого рода траурных порезов и ввели информаторов Марцеллина в заблуждение. Напомним, что сам Марцеллин с гуннами, судя по всему, не общался – в лучшем случае он мог видеть в Риме их послов524. Тем не менее снова дадим ему слово: