настороженно, с большим недоброжелательством. Весь круг гостей Фортуната почуял в нем опасного соперника, и, чтоб не возбуждать их против себя, Туллий поспешил отодвинуться в тень и занял какое-то среднее положение в доме между челядью и гостями.

В доме было много рабов, среди многих из них уже распространилась новая вера в Христа и наложила на некоторых из них отпечаток какой-то особенной кротости и отчужденности от мира. Иногда поздней ночью Туллий улавливал их осторожный шепот – это они передавали друг другу новые трогательные подробности из жизни Христа на земле, порой тихо и восторженно молились. О христианах Туллий уже слышал не раз. О них говорили в римском обществе много и неодобрительно, удивлялись, что эта секта распространяется столь быстро и пленяет сердца людей. О них говорили с брезгливым отвращением, обвиняли их в гнусных пороках, приписывали им ужаснейшие злодеяния, при этом считали их низкими трусами и глумились над их верой. Но Туллий к вопросам религии был глубоко равнодушен, и хотя в языческих богов Рима он уже не верил, но языческие обряды исполнял усердно, как это и надлежало римскому гражданину; к христианам он злобы не чувствовал, они ему были вполне безразличны… Он весь был поглощен одной честолюбивой мечтой – заслужить симпатию богатого старика.

Интерьер римского дома. Реконструкция

В это время Рим был потрясен страшной новостью. Нерон, уехавший отдохнуть в Баи, подле Неаполя, вызвал туда свою мать Агриппину и, притворившись особенно благожелательным к ней, принял ее с большой нежностью, а затем велел умертвить. Когда она, простившись с ним, осчастливленная нежным приемом, возвращалась по морю к себе на виллу, корабль, везший ее, распался на части, и волны морские должны были ее поглотить; умея плавать, она спаслась и, хотя догадалась, что кораблекрушение было подстроено искусной рукой, однако, сочла нужным притвориться, что верит, что это случайность, и послала вольноотпущенника Агерина сообщить императору о происшедшем с нею несчастии и успокоить его известием, что она спаслась и вполне здорова.

Нерон, ждавший совсем других вестей, страшно испугался, что его злые козни против матери открыты: явившемуся к нему Агерину он подбросил кинжал, а затем велел тут же схватить этого посланца матери, крича, что тот подослан Агриппиной с кинжалом, чтоб его умертвить. Тотчас же ночью он отправил отряд солдат на виллу к Агриппине, которые, послушные его приказу, ее убили.

Несмотря на то что матереубийца тщательно скрывал правду и распространял слухи о том, что его мать, увидя, что ее замыслы открыты, сама покончила с собой, он все-таки боялся вернуться в Рим, не зная, как примет его народ…

Взволнованный всеми этими событиями, вольноотпущенник Фортунат не знал, как на нем отразится это событие: друзья Агриппины были приняты в его доме. Но когда эта красивая и энергичная женщина стала стремиться приобрести большее влияние на своего сына-императора и между матерью и сыном произошло резкое охлаждение, Фортунат стал менее охотно оказывать гостеприимство тем, кто был известен своей преданностью Агриппине.

Теперь он взволнованно, нарочно повышая голос, чтоб его слышали и его слуги-рабы, объяснял Туллию, что Агриппина была низкая и безнравственная женщина, что подробности об ея злом умысле станут известны сегодня из послания Нерона к сенату, что сенат будет иметь обо всем этом суждение.

Туллий хранил молчание, он боялся проронить какое-либо неосторожное слово, чтоб не погубить себя. Он, как и Фортунат, прекрасно знал, что безнравственная Агриппина с большой материнской нежностью относилась к Нерону и что он стал императором только благодаря ей. Она настояла на том, чтоб император Клавдий, женившийся на ней, усыновил Нерона – ее сына от первого брака; она же, отравив Клавдия, открыла пред своим сыном путь к власти, она содействовала тому, чтоб он был провозглашен императором, несмотря на то что сын Клавдия – Британик, как потомок славного и именитого рода, имел на это более прав, чем Нерон.

«Это была капризная и настойчивая женщина! – говорил тем временем Фортунат. – Сомненья нет, что она жаждала власти и требовала, чтоб сын подчинился ее влиянию… Вот из-за чего между ними произошло охлаждение еще в Риме…»

Агриппина Младшая с сыном Нероном

Речь Фортуната была прервана приходом одного из друзей, явившегося с последними городскими новостями. Сенат только что заслушал присланное ему извещение Нерона о самоубийстве его матери. Император писал, что эта женщина желала, чтоб ей присягали преторианские когорты, сенат и народ. Она скверно относилась к народу, все, что было дурного в правлении Клавдия, исходило от нее… «А что же сенат?» – нетерпеливо перебил его Фортунат.

– О, сенат! – восторженно воскликнул друг Фортуната. – Сенат был возмущен злодеянием Агриппины. Ах, сколько было сделано предложений, чтоб почтить императора, и все они были приняты единодушно! Предложено было молениями во всех храмах возблагодарить богов, спасших императора от неминуемой гибели, решено было почтить богиню Минерву золотой статуей, ведь это как раз во время празднеств, посвященных ей, чуть было не произошло злодеяние; это, очевидно, богиня защитила императора; поэтому сенаторы постановили в курии, рядом с ее статуей, воздвигнуть статую Нерона. Трогательно было единодушие и рвение, с которым сенаторы обсуждали эти постановления. День рождения Агриппины объявлен днем несчастным…

– Что же сказал сенатор Тразея Пет? – неожиданно спросил Туллий, так как это был единственный человек из сенаторов, о котором он кое-что слышал.

Друг Фортуната опешил.

– Тразея, – ответил он не спеша, – да, Тразея был в курии… Он… он ничего не сказал… Он поднялся молча и во время обсуждения, не проронив ни единого слова, покинул зал заседания…

Вскоре Нерон совершал свой парадный въезд в Рим, и толпы народа приветствовали эту торжественную процессию. Последняя узда, сдерживавшая Нерона, порвалась со смертью его матери; раболепный Рим, приниженный и жалкий, лежал у его ног… А Туллий злорадствовал, узнав, как пошатнулось при дворе влияние Сенеки и как глубоко уязвлен Лукан, которому Нерон, из зависти к его таланту, приказал более ничего не писать. Новые друзья и новые советники вытеснили их теперь, потакая безумным прихотям Нерона, и Нерон вообразил, что он великий артист, великий певец, поэт, которому нет равного в мире. Он жаждал успеха и славы. Он стал выступать перед публикой на сцене, не стесняясь тем, что, по понятиям Рима, только люди самого низкого звания и рабы могли быть артистами.

И вот однажды Нерон выступал перед публикой, переполнившей театр. Как всегда, его грузная фигура была лишена изящества, слабый голос звучал тускло. Он декламировал под звуки