«Корсаков визжит. Уже. Что он там с ним делает? Лупит, что ли?» — Мещерский подкрался к двери, за которой теперь глухо бубнили два голоса. Поминутно озираясь, приник к ней ухом: что там происходит? Отчего любовничек так взвился? К сожалению, эта дверь, в отличие от входной, отличалась лучшей звукоизоляцией. Оставалось только переминаться с ноги на ногу и гадать, что творится в кабинете. А там…

— ВОТ, МИЛ ДРУГ, НАМ ВСЕ ИЗВЕСТНО. — Едва только они уселись — Корсаков на старый клеенчатый стул в узком закутке между подоконником и облезлым сейфом, смахивавшим на поставленный торчком гроб, а Сидоров за гладкий и пустой письменный стол с поцарапанной столешницей, — опер двинулся в лобовую атаку без всяких там вступлений и подходов, психологических комбинаций и логических ловушек, а по-простому, напрямик через лес и глухие болота:

— Учти, чистосердечное признание и по новому УК — самое веское из смягчающих обстоятельств.

Корсаков потрясение молчал.

— Ну? Усек? Тогда я слушаю вас внимательно, Дмитрий… — Сидоров достал из среднего ящика пухлый блокнот и полистал его. — Дмитрий Анатольевич, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения, русский, образование высшее, уроженец города Люберцы Московской .области, военнообязанный, постоянного места работы не имеет, а имеет профессию музыканта и музыкального критика — чудно, я о таких профессиях что-то не слыхал прежде. Ну да ладно, сейчас много всего нового… Ну? — он блеснул белозубой улыбкой.

— Что?

— Не понимаешь меня?

— Нет.

— Или отказываешься понимать?

— А что именно я должен понять? — Корсаков стиснул в кулаки крупные руки, костяшки его пальцев побелели. — Что вообще тут происходит? Объясните.

— А то происходит, что я возьму вот этот квиточек, — Сидоров снова потянулся к ящику, — видишь, это документик такой? Очень неприятный документик — протокол о задержании подозреваемого называется. Поставлю вот здесь сегодняшнюю дату, время — восемь сорок пять, твою фамилию, имя, отчество…

— Да за что меня задерживать?!

— А ты не знаешь?

— Нет и.., и вы не имеете права мне тыкать.

— Не имею права, — Сидоров горько вздохнул. — А ты пожалуйся на меня. Давай-давай. Ну? Если желание сохранится.., после суда.

— После какого суда? За что меня судить?!

— ЗА УБИЙСТВО.

— За убийство?! АНДРЕЯ?!

Сидоров кивнул. И тут его оглушил тот самый крик, который был слышен даже в коридоре:

— Вы не имеете права говорить со мной таким хамским тоном! Вы.., вы что.., совсем уже.., совсем… Я не убивал его. Вы.., да вы просто издеваетесь! Какие у вас доказательства есть, чтобы бросать мне в лицо такие обвинения? — Лицо Корсакова покрылось бисеринками пота. Крашеная челка упала на глаза, он отбросил ее, запустил руку себе в волосы. — Такие чудовищные нелепые обвинения?!

Сидоров молча наблюдал за ним.

— Значит, вы лично никого не убивали? — осведомился он.

— Простите, но мне дико даже обсуждать это.., отвечать на такие вопросы! Я? — Корсаков подался вперед. — Почему вы именно меня подозреваете? Почему? Что я такого сделал?

— Разве в то утро вы не находились рядом с убитым, Дмитрий Анатольевич?

— С Андреем? Нет! Я же вам сказал тогда. Ну, не вам, а этой женщине-следователю, — Корсаков кусал губы. — Мы действительно собирались на озеро лодку ремонтировать. Еще с вечера договорились — за ужином все это слышали. Я утром встал пораньше. Ждал их за завтраком.

— Кого «их»?

— Андрея и Егорку — его брата. Мы втроем хотели идти. Андрей пришел, сказал, чтобы я чуть подождал.

— Снова подождали?

— Ну да, завтракали еще все, а Егора не было и…

— Его брата не было?

— Не перебивайте меня. — Корсаков произнес это тихо-тихо. Было видно, что от волнения и негодования он еле владеет собой. — Я не знаю, где он был, не видел его до самого обеда.

— Брата? Или самого Шипова?

— Нет, Андрея я видел. Вы еще к нам тогда приезжали за этими двумя — за Кравченко и Мещерским. Я видел, как Шипов с вами разговаривал у ворот.

— Это и я видел, — усмехнулся Сидоров. — Ну? Мы уехали, а ты.., что ты стал делать потом?

— Ничего. Андрей сказал, что ему надо о чем-то переговорить с женой, что-то насчет отъезда…

— Отъезда? Это что-то новенькое. Он собрался уезжать?

— Не знаю, н-нет вроде бы… Но слово это самое было, я его помню. И он поднялся наверх к Марине. А я ждал его в саду. Потом минут через пятнадцать он спустился и сказал, что с ремонтом лодки, наверное, сегодня не получится: «Не надо начинать что-то хорошее в такой день» — так он сказал. Я еще предложил: «Давай я один там все налажу — это же несложно, новый мотор поставить, а то все лодку ждут кататься и…» А он сказал: «Без меня не трогай». И ушел.

— И куда же?

— Откуда я знаю? Я сидел в саду, а он пошел за дом, кажется. Там у нас тоже есть где позагорать, туда, наверное.

— А ты, парень, пошел следом. Так?

— Да нет же! За ним Петька пошел, а я остался. — Корсаков снова отбросил со лба упавшую челку. — Зачем мне было идти за ним, если мы не собирались на озеро? За ним пошел Пит. Да вы его спросите!

— Спрошу. Гражданина Новлянского Петра Станиславовича допросят в прокуратуре как свидетеля. Пока же мы говорим с вами, Дмитрий Анатольевич. — Сидоров откинулся на спинку стула. — Господин Корсаков. Вольно ж всяких брандахлыстов господами именовать, а? Что глядишь, взглядом меня насквозь прожигаешь? Думал, я эти твои сказки венского леса тут намерен и дальше слушать?

Лодочный мотор, завтрак, пришел-ушел… Нет, ты вот что лучше мне скажи, Димочка, пока я этот вот документик не заполнил: Шипов знал, что ты спал с его женой? Знал, ну?!

Корсаков вскочил точно ужаленный. Его массивная фигура нависла над опером. Еще минута, и, казалось, он обрушит на голову своего мучителя ветхий стул.

— Сядь! — Сидоров и бровью не повел. — Кому сказал! Распрыгался, пианист. Руки побереги — еще пригодятся на рояле-то бренча-ть.

— Вы.., вы мне омерзительны. Вот что. — Корсаков сел на стул.

— А ты что ж, и вправду думал, что ваши про твои амурные художества молчать станут? — Сидоров цинично усмехнулся. — Мне еще тогда про тебя все выложили. Усек?

— Кто?

— Кто? А ты догадайся. Ну, я жду — ответа жду. Шипов знал про твои прежние отношения со Зверевой? Про ваше сожительство?

— А вы у него спросите!

— Не надо мне дерзить, Димочка. И вообще, не дерзить тебе надо, а глубоко задуматься, крепко.

— Над чем? — Корсаков уже взял себя в руки, даже вроде трясти его стало меньше.