— Non, non, non! — сказал Моррэ. Взял сигару, повернулся к Ледоку и протараторил что-то по-французски. Затем сунул сигару в рот, пожевал ее, положил руки плашмя на подлокотники кресла, повернулся в нем и оказался лицом к окну.

— Их отношения, — перевел Ледок, — закончились в начале года. В январе. Слава Богу, сказал он. И еще раз повторил, что считает мсье Форсайта свиньей.

— Как это у них закончилось? — спросил я.

Моррэ все смотрел в окно и не отвечал. Ледок обратился к нему по-французски. Моррэ пожал плечами, затем, не глядя на нас, сказал что-то Ледоку.

Ледок перевел:

— Мсье Форсайт нашел себе новую пассию. Немку. А мадемуазель Лавинг объявил, что больше не желает с ней встречаться. Она была в отчаянии.

— Вы знакомы с этой немкой? — спросил я Моррэ.

— Non, — ответил он.

— А что-нибудь о ней знаете?

Он пожал плечами и что-то сказал, все так же не глядя на нас.

— Только то, что она богатенькая дочь барона, — перевел Ледок.

Моррэ сопроводил слова двумя-тремя крепкими выражениями по-французски.

— А еще — что она белая, — сказал Ледок.

Глядя по-прежнему в окно, Моррэ вынул сигару изо рта и что-то проговорил.

— Он спрашивает, — перевел Ледок, — почему так выходит, что самые беспомощные женщины связываются с самыми бессердечными мужчинами.

— Не знаю, — сказал я. — Бывает, они сами ищут друг друга.

Моррэ взглянул на меня, снова посмотрел в окно и слегка кивнул.

Снова что-то сказал, не глядя на нас, и печально покачал головой.

Ледок перевел:

— Он говорит, что любил ее как дочь.

Моррэ несколько раз моргнул, вздохнул, поднял рулен и быстро потер глаза, как будто они у него устали.

— Господин Моррэ, — сказал я, — понимаю, ваша утрата велика, и извиняюсь, что лезу со своими вопросами в трудное для вас время. Мне очень жаль. Но есть вещи, которые мне необходимо знать.

Моррэ пригладил ладонью те волосы, которые у него еще остались, и развернулся в кресле так, чтобы видеть меня. Он хотел что-то сказать, но тут зазвонил телефон. Он сунул сигару в рот и схватил аппарат. Держа микрофон в правой руке, левой он поднес наушник к уху.

— Qui, — сказал он. Послушал. — Qui, — повторил он. Затем произнес несколько фраз, сдабривая их неизменным «qui». Опять взъерошил волосы. Достал черную ручку из стоявшей на столе подставки из оникса и записал что-то на клочке бумаги.

Ледок повернулся ко мне.

— Он кого-то благодарит за выраженные соболезнования.

Моррэ сказал еще что-то, потом повесил наушник на место и водрузил аппарат на стол, на прежнее место. Вынул сигару изо рта, взглянул на меня, потом на телефон.

— Он звонить целый день. Разные люди. Богатые, бедные. Знаменитые и не очень. Они все испытывать грусть. Они все любить ее. — Он сжал полные губы. — И я любить ее.

Я кивнул.

— Господин Моррэ, у мисс Лавинг были другие друзья среди мужчин?

— Non. — Он что-то скороговоркой сказал Ледоку.

— После Форсайта никого, — сообщил мне Ледок.

— Она давно употребляла героин? — спросил я.

Моррэ откинулся на спинку кресла.

— Этот чертов героин. Да. Всегда. Она постоянно его употреблять. Научиться этому в Нью-Йорк. — Он начал было что-то говорить, но потом повернулся к Ледоку и перешел на французский.

Ледок перевел:

— Он много раз пытался убедить ее покончить с наркотиками. Но она ведь бедная чернокожая. Когда была моложе, героин помогал ей это забыть.

Моррэ сказал еще что-то, постукивая двумя короткими пальцами правой руки по своей груди.

— Она уже не была бедная, — перевел Ледок, — хотя все равно оставалась черной. И в глубине души все еще жила в нищете. Детские воспоминания никогда не покидают нас. — Ледок слегка улыбнулся мне. — Понимаете, я только перевожу, а не высказываю собственное мнение.

Я кивнул.

— У нее раньше случались передозировки? — спросил я у Моррэ.

Моррэ взглянул на Ледока. Тот перевел. Моррэ посмотрел на меня.

— Qui, — сказал он. — Раза два. Один раз… — Он повернулся к Ледоку, перейдя на французский.

— Однажды, — перевез Ледок, — ему даже пришлось вызвать врача. А в другой раз она сама пришла в себя.

— Газеты писали, — сказал я Моррэ, — что она умерла где-то между восемью и десятью часами вечера. Вы не знаете, как они установили время?

Моррэ повернулся к Ледоку и что-то ответил. Ледок повернулся ко мне.

— Соседи из соседней квартиры услышали, что играет пластинка. Музыка смолкла после восьми часов.

— У нее был патефон с ручным заводом?

Моррэ нахмурился, и Ледок повторил вопрос по-французски.

— Qui, — сказал он.

— Они больше ничего не слышали? Голоса, например? Может, у нее в квартире кто-то был?

— Non, — ответил Моррэ. И, обращаясь к Ледоку, продолжал.

— Он говорит, что квартира была хорошая. Недалеко отсюда, толстые стены. Они никогда не слышали голосов, даже если к мадемуазель Лавинг приходили гости. А музыку они слышали только потому, что иногда она включала ее слишком громко.

Ледок еще о чем-то спросил Моррэ и выслушал ответ.

— Я спросил его про консьержку. В большинстве жилых домов в Париже есть консьержки, они управляют домом и следят за парадной дверью. В основном это женщины. В доме, где жила мадемуазель Лавинг, тоже есть консьержка. Но Моррэ говорит, что она пьянчужка. Ее часто не бывает на месте, она уходит к себе в квартиру, а иногда спит прямо в своей конторке. Кроме того, в этом доме есть черный ход, мадемуазель Лавинг, бывало, им пользовалась.

— Значит, кто-то, — сказал я Моррэ, — вполне мог подняться в ее квартиру незамеченным?

— Qui, — подтвердил он. Повернулся к Ледоку и снова заговорил по-французски.

Ледок перевел:

— Но полиция уверена, что она умерла в результате несчастного случая, от передозировки. После осмотра тела они решили, что она умерла примерно в то время, когда перестал играть граммофон. Ближе к девяти, а не около восьми.

Я открыл было рот, но Моррэ меня перебил. Ледок выслушал его.

— Он говорит, что все любили мадемуазель Лавинг. Единственным человеком, кто мог ей навредить, единственным в мире, была она сама.

Я повернулся к Моррэ.

— Какую пластинку она поставила на граммофон? — Мне, в сущности, незачем было это знать. Просто любопытно.

Моррэ печально посмотрел на меня.