Текля уже слышит их веселый смех и даже разбирает чьи-то слова:

— Интеллигенция — мозг нации. Что будет, если она пойдет под пули? Тебе, Дозик, об этом следовало бы помнить. Наши хлопы — на что уж простой народ — и то понимают это. Видишь, сколько их стало в ряды и взяло в руки винтовки. Хлопам что. В семье — двенадцать человек, не беда, если один умрет или пуля его убьет. Другой родится! А ты, Дозик, у своего отца и мамы один сын.

И кто мог бы так говорить? Не пан Юлиан, его голос Текля уже запомнила. Эти слова из покоя, где сидят гости, слышит не только она, но, наверно, и пани Стефа. И они должны трогать ее сердце, напоминая, что Дозик у них один сын. Потому, видно, пани Стефа и не кинулась на Теклю с грубыми словами.

И Текля молча смотрит на нее и не знает — переступить ли ей порог, впустит ли ее пани Стефа или скажет: «Вон отсюда, не нужна мне такая прислуга, которая бегает где-то полдня, а на ночь возвращается к панам».

Но пани Стефа только приглушенно говорит:

— Сейчас не могу об этом безобразии с тобой говорить, у нас гости… Поговорим завтра… Такого, девка, я от тебя не ждала…

Это «девка» бьет Теклю по самому сердцу. Может, потому, что у нее такое большое горе. Ведь раньше это бы ее не задело. Как же еще говорить панам о таких, как она? Но Текля нашла силы не показать перед пани Стефой свое смятение, на слова хозяйки она твердо отвечает:

— Я не могла не пойти к своим, пани. Не могла. — И так ведь надо ответить, чтобы не вырвалось ни слезинки. И верно, ни одна слезинка не выступила на ее глазах.

— Иди, прендко мой руки да надевай белую запаску. Да новую бери, гостям надо прислуживать в праздничном. Святая Магдалина! Везет мне на горничных! И это, видно, за то, что мое сердце жалеет их, голодранок. Радуйся, что не подвернулась мне под руку два часа назад. Горничная… Будто гулящая какая, шляется куда-то…

Все-таки пани Стефа не удержалась, затянула свое, но Теклю это не задевает. Ей надо сейчас помнить одно; вежливо прислуживать панам и уловить минуту, чтоб расспросить, в каком госпитале может лежать Сень. А еще — стараться, чтобы не узнали здесь о Мирославе и ее матери. Гости пришли веселиться, им не до чужих бед…

Похоже, пани Стефа чувствует или догадывается, что у нее случилось что-то тяжелое, и уже боится, как бы Текля не завела об этом речь. Ведь в доме гости и вернулся ее сын. А он тоже мог попасть под пулю.

«Почему же его не взяли, если он сам вызвался?» Этот вопрос уже мучит Теклю. Разве такому пану не пошли бы навстречу, не записали бы сына для его чести в легионы? И вот, на же, не взяли. Но и на это она, скорее всего, получит ответ, когда будет там, где гости. И почему так мучит ее этот вопрос? Да ладно, пусть мучит. Может, свое не так будет болеть. А ей надо прислуживать панам, быть приятной и радоваться вместе с ними. Уже пани Стефа дала ей в руки большое блюдо с жареным гусем — нести в столовую. Только бы выдержать первую минуту, а там уже она сумеет управиться. Надо улыбнуться и улыбкой прикрыть израненное горем сердце. Как трудно это сделать! Но она изобразила улыбку на своих губах и вот-вот войдет с нею в комнату, где веселятся гости. Задерживают ее слова пана Юлиана. Она ясно слышит их, не ушами, а сердцем, понимает их верный смысл:

— Ты, Дозик, не тужи, что тебя не взяли в легионы, и не думай, ради бога, что тебя нашли негодным. Папа, папа о тебе постарался, чтоб тебя не записали. Уж он нашел, как это сделать. Разве ты кривой или слепой или, может, у тебя чахотка? Парень — первый класс! Тебе, Дозик, о другом придется думать, о том, чтобы меня сменить, а не подставлять голову под пули. Есть кому это сделать. А ты, моя детка, нужен, чтобы творить историю нации на других путях. Не там, куда можем посылать хлопов.

Пан Юлиан, наверно, чуточку опьянел, потому и говорит таким растроганным голосом.

«А жизнь пошли губить Мирослав и Сень», — выстукивает в голове Текли. И эти мысли срывают улыбку с ее губ и приковывают с блюдом в руках к месту. Как она войдет, как покажется на глаза панам без улыбки? И Текля стоит в коридоре и не может ступить дальше и шага. Пани Стефа, выйдя из кухни, настигает ее.

— Святая Михальда! — Она так громко всплескивает руками, что из гостиной выбегает встревоженный Дозик.

— Мамочка, что случилось?

И тут он видит Теклю с жареным гусем на большом блюде, а за нею стоит его мама, высокая, раскрасневшаяся — целая и невредимая.

— Ты, наверно, испугалась, что она гуся не удержит? Она, мамочка, славная девушка, такая красавица! — говорит он радостно и тащит Теклю в покои.

— Смотрите, смотрите! Вот наша горничная, у которой целых два брата пошли в сечевые стрельцы!

— И станут героями Украины, — говорит торжественно пан Юлиан.

Текля хочет поскорей поставить блюдо на стол, боится уронить его на землю.

— Видите, какая краса! — никак не может успокоиться Дозик.

— Да, наш народ красотой не обеднен, — бросает кто-то из пожилых гостей.

— Еще бы, еще бы! — подхватывают все, кто сидит за столом. И уже летит с их губ множество всяких высоких слов про украинский народ. Но Текля всего этого уже не слышит — стоит как вкопанная перед глазами панов.

— А что твои братья пишут? Как добывают славу для Украины?..

Эти слова словно пробуждают ее. Не разбирает, кто спросил, но слышит ясно, и они вырывают из глубины души боль. Теперь ее ничем не остановить, она так рвется из груди, так подступает к горлу, что можно лишь кричать. И Текля кричит:

— А куда бы и откуда они могли написать? Из могилы? Да ведь и могилы нет, разорвало их на части. Мать моя — в Дунае Мирослава ищет. Ой, ой, паны! Куда, зачем зазвали вы наших хлопцев? На смерть?

— Стефочка, да это же какая-то полоумная. Кого ты в наш дом привела? — подступил к жене взбешенный и обескураженный пан Юлиан.

А как удивлены, как разочарованы гости. Панство мое! Да разве это приятно отправиться в гости, а попасть на