— И Ленько наш так сделал, — вклинилась со своими словами Текля. — Панычик, а вы случайно не встречали его? Не встречали? Он должен бы сразу на глаза попасться, ведь еще несовершеннолетний. Такой хлопчик с очень большими голубыми глазами. Ленько, Ленько Рондюк называется. И Мирослав, старший брат мой, пошел, и соседский парень Сенько Бойко. Не приходилось встречать, панычик? — Текля даже захлебывалась, спеша выговорить все это. — Хоть бы слово одно о них услышать.

— Эй ты, сорока! Да ведь там народу собралось со всей Галичины, разве упомнишь, с кем встречался, с кем говорил. Как москали начали нажимать из Львова, все и подались на Стрый. А потом тех, кого отобрали, повели на выучку в Закарпатье, а те, что остались, попали в хорошую историю. Москаль прет, а мы ищем своих пап и мам. И меня во Львове чуть не зацапали русские солдаты: приняли за австрийского шпиона. Удалось удрать от беды. Я знал, что мои папаша с мамашей уехали в Вену, да не хотел гнаться за ними. Каждому сыну хочется, чтобы мама поубивалась немножко о нем. А мне еще и погулять на воле хотелось. В Венгрии был, в озере Балатон купался, а теперь пускай, пускай утешается мамочка, что я около нее, что пулька меня не схватила. Ну, делай, делай мне поскорей ванну.

Текля напускала воды, а он не отходил и все норовил быть к ней поближе, то касался рукой ее щеки, то плеча, то талии. И она не стерпела.

— Паныч, у меня есть жених, и он сечевой стрелец, и ему, наверно, не такое выпало, как вам. Прошу руками меня не трогать.

— А я что — плохое тебе что-нибудь делаю? Есть жених — так пусть и будет. А мне что? Я только хотел немножко поиграть от радости, что моя мамаша взяла себе такую славную горничную. А ты… — Он, как злой, избалованный ребенок, искривил губы, хмуро посмотрел на Теклю, а потом, когда она пробовала градусником воду, быстро наклонился к ней и поцеловал в щеку: — На тебе за твою злость. Зови сюда своего жениха, пусть убивает меня, если не убил еще ни одного москаля на войне.

Панычу хотелось шутить, а ее сердце от этого его веселья все больше туманилось, будто чуяло что-то недоброе. Она надеялась узнать у паныча, что там слышно о стрелецких сотнях в Карпатах, и еще думала сказать ему, что вот и его папочка прочитал какую-то газету и очень быстро ушел после этого из дому. И такой сердитый, так нервничал. И что бы то могло быть? Не иначе, как что-то недоброе стряслось там, куда подались сечевые стрельцы. Но, видя паныча в таком веселом настроении, сдержалась и молча поскорей вышла из ванной комнаты. Как бы это сделать, чтобы, пока вернутся паны, сбегать хоть на минутку к своим? И несколько рогаликов у нее припрятаны от панских глаз для детей. Обед для панов у нее сейчас будет готов. Паныч, наверно, после ванны захочет отдохнуть. Дать ему поесть и бежать за Дунай! Хоть бы в эту минуту пани не пришла — не пустит. А так — войдет в покои и застанет своего Дозика уже здесь. Пока будет радоваться да любоваться сыном, она уже и сбегает к своим. А там ведь где-то бродит над Дунаем их мать, потеряла, бедная, с горя разум.

Отец должен быть возле детей. Он теперь для них и за мать. А она, Текля, — главный заработок. Разве не ясно для нее — службой надо дорожить. Это она понимает хорошо. Но пусть все громы сейчас упадут на нее, она пойдет за Дунай.

Только бы сейчас не пришла пани Стефа, только бы не пришла.

— Паныч, я вам приготовлю кое-что, перекусите, пока вернутся ваши мамочка с папочкой. А постель вам стелить?

Но паныч ни того, ни другого не хотел. И кричал из ванны, что он хорошо позавтракал в дороге и спать тоже не хочет, ему больше по сердцу были бы другие дела. Но об этом он скажет только ей на ушко. Паныч по-прежнему был настроен шутить.

— Паныч, если вы ничего не хотите, зато я должна выйти на улицу. А вы никуда не ходите, ждите маму, пусть любуется вами. Это хорошо, если есть у человека, чему радоваться. Не всем, не всем сейчас выпадает такая радость.

Слезы сдавливали горло Текли так, будто она знала, о чем услышит там, за Дунаем! Ой! Ой! Что сделала с ее сердцем тревога. Нет, она все-таки сейчас же пойдет.

— Паныч, помните, я на вас оставляю дом.

Завернула в чистый платочек несколько рогаликов для детей и вышла.

А ВОДА В ДУНАЕ РЫЖАЯ

Вот уже и сад, где крутится это необыкновенное огромное колесо с будками, в которых можно сидеть, зовет прокатиться. Текля остановилась на минутку, засмотрелась на это чудо. Как бы хорошо было сесть в какую-нибудь из них с Сенем и закружиться и полететь, чтоб дух захватило обоим. И тот круговой полет принес бы их к счастью. Но Сень где-то в Карпатах, и там война. И он сам ушел на эту войну, как и Мирослав, как и Ленько. Что же принесут они, что принесут домой из этих походов? А почему пан Юлиан и пани Стефа были против того, чтобы с сечевыми стрельцами шел и их сын? Других зазывали, а своего не пустили. Может, не верили, что Австрия даст им Украину, или, может, хотят, чтобы это добыли им чужими руками? Мать все не доверяла этой «Сечи», а материнское сердце лучше, чем любое другое, чувствует, откуда может прийти беда к ее детям. Вот и ушли и Мирослав, и Сень, и Ленько. Ушли…

Огромное колесо, на которое засмотрелась Текля, крутилось и крутилось. И там парами сидели молодые люди, а другие внизу ждали своей очереди, чтобы тоже закружиться в этом хмельном полете, веселые, красиво одетые и, наверно, счастливые. Помнил ли кто-нибудь из них, что есть на свете война, что есть такие, как вот она, Текля, и ее родные, ее земляки, что бросили свою землю, свои хаты. Бросили, ушли куда глаза глядят, к далекому Дунаю, а теперь вот мокнут здесь под дождями. Где им, у кого искать спасения или хотя бы какую-нибудь малость на прожиток? А не должны ли прежде всего подумать об этом те, кто зазывал их в разные «сечи»? И почему бы ей не заговорить об этом с паном Юлианом?