— Почему?

— Не понимаешь? Мы все любим буню, правда каждый по-своему, и никто не хочет ее сердить или огорчать. Возвращайся к себе наверх. Пожалуйста, помоги мне. Ну, иди, иди.

Она повернулась, оставив его у крыльца, и пошла обратно в глубь темного сада. И мысленно повторяла свои собственные слова, которые она говорила молодому ле Дюк, чтобы избавиться от него: «Ну, иди же. Прошу тебя, Паскаль».

Адам не стал удерживать ее, не побежал за ней, как когда-то Паскаль. Анна-Мария почувствовала, что в ней растет возмущение, боль, гнев, идя вдоль тропинки, она бездумно ломала хрупкие стебли тюльпанов. У нее в руках была уже целая охапка, и свежесть этих цветов напоминала ей свежесть губ, которые сказали ей: «Пожалуйста, помоги мне. Ну, иди, иди».

Охапка тюльпанов, которую она швырнула что было силы, описала дугу и рассыпалась, налетев на ствол какого-то дерева, смутно видневшегося в темноте. Она стояла в аллее среди тюльпанового моря, которое в этот день подняло ее на вершину волны, а вечером швырнуло вниз, на самое дно.

Святая Анна Орейская! Неужели для того и позвала ее сюда из далекой Бретани эта старая женщина, чтобы причинить боль и снова победить, как много лет назад, в день их первой встречи?

В комнате, до краев наполненной светом луны, стояла тишина, только слышалось размеренное дыхание спящей Дануты. Где-то далеко лениво и беззлобно лаяли собаки. Ей хотелось поскорее заснуть, чтобы забыть обо всем, что случилось в этот вечер, забыть о поцелуях, которые жгли ее, от которых останавливалось дыхание даже сейчас, — и не могла. Перед глазами все еще маячила связка тюльпанов, долетевших до цели, рассыпавшихся уже на лету. Сорванные и тут же брошенные цветы, теперь увядающие под деревом, на траве. Разве этот человек сделал с ней не то же самое: сорвал, немного повосхищался и неожиданно отбросил от себя? Ее избранник был слабым и безвольным, а может, просто лгал, сказав, что не связан с той девушкой? Адам знал, что им придется вести борьбу за свое счастье. Что знал о трудностях он, вросший в родную землю, в песни над Вислой? Это для нее преодолеть стену, которая их разделяла, было делом почти невозможным, однако она хотела порвать все нити, связывающие ее с родным краем, и остаться здесь, в этом чужом городе, среди таких непонятных, даже странных людей. Суровое, овеянное океанским ветром детство на ферме в Вириаке. Оставить в прошлом, забыть. Батиньоль, Люси, унижения в том доме и в лицее. Забыть, забыть. Бедность, боль и унижение не придают сил. Она должна расстаться со своей давней покорностью, не соглашаться, чтобы ее судьба от кого-то зависела. Ее мать… На протяжении стольких лет она никогда никому не жаловалась. И Анна не будет жаловаться, жалеть себя, не будет слабой, как Катрин, Франсуа, Кристин. Прабабка… Она должна стать такой же несокрушимой, такой же крепкой. И кто еще? Да, Софи. Хотя Адам не должен во всем подчиняться матери, как отец подчинялся мачехе. А если и это не подходит, то чего же в таком случае она хочет сама? Ищет изъяны и слабости только в нем, а в то же время не может найти себя и блуждает вслепую в густой, вязкой, мгле.

Постель казалась ей влажной, горячей, одеяло слишком тяжелым. Анна-Мария отбросила его, встала и подошла к открытому окну. Кроны деревьев качались от порывов теплого ветра, как океан за гранитными скалами. И неожиданно она вспомнила снова тот ужасный страх, который ее охватил, когда она увидела себя стоящей на островке посреди океана, с голубым полотном воды вокруг, с далеким прибоем, в грохоте и пене волн, бьющихся о берег. Сейчас Анна-Мария боялась не меньше, чем в тот день. Она снова была одна и могла рассчитывать только на собственные силы, ее окружала враждебная стихия. Тогда она сразу же бросилась в ледяную воду и поплыла, то опускаясь на дно, то снова поднимаясь на поверхность, теряя силы и обретая их вновь, борясь с океаном упрямо, до конца.

Святая Анна Орейская! Точно так же, как во время прилива, сегодня за окном волновалось зеленое море, так же, как и тогда, ей не хотелось сдаваться. «Отчаиваться никогда не поздно», — говорила прабабка. А вдруг завтра будет поздно? Тогда решиться нужно сегодня, прыгнуть и плыть, плыть, плыть.

Утро было такое свежее и прекрасное, полное щебета птиц, что Анна-Мария, хотя почти не спала в эту ночь, почувствовала себя не такой уж несчастной. Она вылезла через окно на первом этаже и постаралась сразу же забраться в глубь лиловых кустов. Это была обыкновенная деревенская сирень, точно такая же, какая росла на ферме в Круазике и в Геранде. Она сидела на скамейке довольно долго, думая о том, что он решит и что он на самом деле чувствует. Он все время спрашивал, любит ли она его, но сам не сказал ничего, молчал.

Вдруг она почувствовала, что кто-то обнял ее и поднял вверх, незаметно подкравшись из-за кустов.

— Адам? — спросила она, хотя это не мог быть никто другой.

— Нет, — ответил чужой голос.

Она вскрикнула и начала вырываться, сопротивляясь до тех пор, пока ее не поставили на землю и она не оказалась лицом к лицу с Адамом. Он смеялся — как прабабка — губами, глазами, всем лицом.

— Ты же волшебница из каштановой рощи, — сказал он наконец, увлекая ее за собой на скамейку, — а не смогла угадать. И даже не знаешь, что вчера произошло. Из-за тебя. Прабабка вызвала меня к себе сразу же после ужина. Она была одна. Сначала отпиралась, что плакала впервые за много лет, но потом… Ей вспомнился тот день, когда шестнадцатилетней девочкой она встретила Эразма Корвина, своего будущего мужа. У него были такие же темные глаза, как у тебя, и он остался единственным мужчиной в ее жизни. Вторым — хоть это звучит странно — стал после его смерти Стефан. Это он, всю жизнь обожавший мать и ревновавший ее к отцу, старался потом отгородить буню от чужих людей, оберегал от мужчин, которые подпадали под ее обаяние. Не знаю, из упрямства или мести, а может быть, из жалости она постаралась создать ему в «Мальве» такие идеальные условия, какие не смогла бы ему создать никакая другая женщина. Я догадывался об этом, но вчера… Дядя Стефан влетел к ней, плача от обиды, что она не так молода, как ты, и что ему не дано еще раз пережить любовь с первого