Он молится о вашем здравии и приносит признательность за четыре мешка с зерном от нового урожая. Они пришлись весьма кстати, ибо местные злаки хотя и вызрели, но еще не готовы для жатвы, а деревенский староста говорит, что она будет скудной. Отчасти повинна в том засушливость лета, но есть также опасения, что недород на полях является следствием тайного поклонения здешних жителей старым богам. Истинность сей догадки подтверждает и то зерно, что вы нам прислали. Оно отменно по качеству и несомненно свидетельствует о благоволении Господа ко всем вашим деяниям. Да послужит сие обстоятельство хорошим уроком всем грешникам с их амулетами, что Христа Непорочного нельзя ни раздражать, ни предавать безнаказанно и что с них обязательно спросится за любой, пусть даже самый маленький, грех.

Умершие погребены в пределах деревни, их имена внесены в списки, хранящиеся в оружейной комнате крепости Лиосан. По велению маргерефы я добавлю их в отчетные документы, какие веду для представления от его имени королю.

Если вы отправите кого-нибудь в Ольденбург с нашими поручениями, ваше усердие непременно будет вознаграждено. Если вы не сочтете приемлемым пожелание маргерефы, никто вас за то не осудит, ибо люди, посвятившие жизнь служению Христу Непорочному, неподвластны мирскому суду. Просто мы будем надеяться, что ваши благочестивые устремления, несомненно, защитят вас не хуже, чем отряд конных солдат, и не увидим в подобном выборе никакой вашей вины.

Написано по приказу маргерефы. Элриха и сопровождается молитвами всех его подчиненных.

Брат Андах».

— Ты просто красавица, — шепнул Сент-Герман.

Ее обнаженное тело напряглось.

— Это что — шутка?

— Нет, — сказал он. — Тебя нельзя назвать привлекательной, но ты красива, а это редкое свойство.

— В темноте не видны мои оспины, — вздохнула Ранегунда. — Незачем притворяться.

Сент-Герман погладил ее по лицу.

— Я их вижу. Темнота для меня ничего не значит.

Ранегунда, сжав губы, встала и подошла к узкому окну, где застыла, всматриваясь в посеребренную лунным светом черту горизонта, от которой к берегу мерно катились блестящие волны.

— В это трудно поверить.

— Но это действительно так.

Сент-Герман тоже поднялся со своего спартанского ложа, чтобы подойти к ней. Его свободная черная блуза без рукавов напоминала тунику. Он встал за спиной Ранегунды, поглаживая ее руки.

— Скажи, почему ты не веришь в свою красоту?

— Красива Пентакоста, — хмуро уронила она.

— Нет, лишь прелестна. Она походит на сверкающий, ароматный цветок, соки которого ядовиты. Красива ты — я знаю, что говорю. — Он положил руку ей на плечо, сдвинув в сторону косы. — Я знаю тебя, Ранегунда.

Она затрясла головой.

— Перестаньте. И постарайтесь взять в толк, что есть на деле. Сначала нас было пятеро. Потом троих прибрала черная оспа. Гизельберта она не тронула вообще, а я выжила, чтобы стать ходячим напоминанием об этой ужасной болезни.

— Черная оспа и впрямь ужасна, — тихо сказал Сент-Герман, вспоминая о тысячах и тысячах жертв так называемого «черного мора».

Катились столетия, но болезнь продолжала свирепствовать, опустошая города и деревни. Долгое, очень долгое время она казалась ему непримиримым врагом человечества, но потом — постепенно — он стал осознавать, что напасть существует сама по себе, просто многие люди восприимчивы к ней и потому погибают.

— Да? Почему же вас она не пугает? — Ранегунда резко повернулась к нему. — Ведь в моем дыхании все еще кроются заразные испарения.

— Не думаю, — очень ласково возразил Сент-Герман. — Впрочем, мне они все равно не опасны. — И прибавил, понимая, что в ней творится: — Как и тебе. Болезнь эта больше тебя не тронет.

Ранегунда перекрестилась.

— Черная оспа не щадит даже королей. Ей все подвластны.

— Но не те, кому посчастливилось ее одолеть. Они ей уже не вассалы. — Заметив в серых глазах недоверие, Сент-Герман счел нужным продолжить: — Ты для нее стала недостижимой, ручаюсь. Тело твое знает теперь, как себя защитить. А раздражающие тебя оспинки вовсе не уродливые отметины, а почетные оттиски — знаки, подтверждающие твою избранность.

— Таким, как я, не разрешается выходить замуж, — печально, но с тайным вызовом в голосе произнесла она. — Из-за заразы, какую мы в себе носим.

— И пусть, — прошептал Сент-Герман, отказываясь вступать в спор и накрывая ее руки своими.

— Сам епископ сказал, что женщины, перенесшие черную оспу, могут заразить ею своих мужей и детей. — Ранегунда отдернула руки. — Мои оспины не почетные знаки, а немые свидетельства, что я могу породить лишь смерть, но не жизнь.

— Ваш епископ — глупец, — заявил Сент-Герман, и глаза его гневно сверкнули. — Успокойся, мне, как и всем моим соплеменникам, не страшна никакая зараза. Но даже если бы это было не так, я все равно бы с тобой не расстался. Что бы там ни заявлял ваш епископ. Или король. Или кто-то еще.

Ранегунда не проронила ни слова, но ее состояние выдали набежавшие на глаза слезы. У него сжалось горло от жалости.

— Не отворачивайся, дорогая. Ты для меня все: жизнь, блаженство, душа.

— Вы… — Ее глаза сделались совсем жалкими. — Вы изумляете меня, Сент-Герман. Своей заботливостью, добротой, обхождением. Я не знаю, что думать. Вы относитесь ко мне так, словно я что-то значу для вас.

— Так и есть. — Сент-Герман нежно поцеловал ее в лоб. — Я с тобой связан. Это случилось, когда ты меня обнаружила. — Он заглянул ей в глаза и уточнил: — Когда в меня влилась твоя кровь.

— Да, вы уже говорили об этом, — пробормотала она, чувствуя, как глубоко проникает в нее взгляд темных глаз. В нем была и магическая притягательность, и загадка, и неодолимая сила, словно этот таинственный человек мог управлять морскими приливами, соперничая с луной. Ощутив это, Ранегунда потупилась, ее охватила дрожь. — И… насколько же прочна эта связь?

— Она нерушима.

Ее руки обвили шею Сент-Германа, а тело словно само по себе прижалось к нему — так крепко, как только это было возможно. Вся трепеща в ожидании дерзких, воспламеняющих ласк, Ранегунда изо всех сил пыталась противиться своеволию собственной плоти. Она одновременно и стыдилась себя, и была несказанно горда овладевшим ею порывом, ей хотелось и убежать от соблазна, и поддаться ему — и эта двойственность, столь несвойственная ее цельной натуре, разрывала ее существо.

Сент-Герман отозвался на шквал захлестывавших ее чувств поцелуем, отвергавшим сомнения и возжигающим страсть. Его руки сделались цепкими и не давали ей двинуться. За первым поцелуем последовал второй, более длительный, за ним — третий.

— Не вернуться ли нам в постель, госпожа? — шепнул он наконец.