Люди теряли покой.

Они удерживали черты своих лиц в напускном смирении, но их души метались из стороны в сторону все отчаяннее. А хуже всего было то, что никто из молящихся не понимал, в чем причина ежечасных терзаний.

Не понимал и Глорис, но сам постепенно тоже поддавался общему волнению. Горожане еще слушали его напутственные слова и даже ухитрялись усмирять на время свои страхи и тревоги, внимая звонкому голосу единственного в Катрале прибоженного, но неизбежно должно было наступить время, когда песнопений окажется слишком мало, чтобы справиться с безумием непонятных желаний.

Он близился, этот день. Глорис слышал его крадущиеся шаги в шелесте ветра каждый вечер. И зябко кутался в пестрый шелк накидки, которую не посмел бы надеть на себя за воротами кумирни. Только белое, всегда оно одно. Или… черное.

Тонкие губы брезгливо скривились и тут же привычно прошептали искупительную молитву. Бальгерию нельзя осуждать. Она делает пусть и грязное, но такое нужное дело.

Глорису не позволяли смотреть на изгнание демонов. Иакин и не позволял. Говорил, что это гнусное зрелище. И прибоженный верил, видя, сколько усталой злобы появляется всякий раз в глазах его друга, вернувшегося с очередной успешно завершившейся охоты и пришедшего в кумирню, дабы вознести Божу и Боженке молитву о погубленных душах. А еще Глорис знал, что жители Катралы потихоньку перестают бояться демонов. Да и чего их бояться, если тебя защищает стража в черных мундирах? Но когда он сказал об этом Иакину, тот почему-то не испытал гордости за свои благие деяния. Наоборот, побледнел и ушел. Молча и быстро. Потом прибоженному рассказывали: в тот вечер верховный бальга впервые в жизни пригубил вино, что означало…

Выпивают только слабые, это Глорису внушали с самого детства. И он верил. Но слепая вера пошла вразрез с верой зрячей. Прибоженный ведь видел, что его друг вовсе не слаб. Напротив, он сильнее многих людей, сильнее прежде всего духом, хотя и тело не отставало ни на шаг. Так почему же? Зачем вино? Правда, надо признать, второго такого раза не случилось. И вера, поколебленная было немыслимым происшествием, восстановилась, став только незыблемее.

За Иакином Глорис мог отправиться куда угодно. Пусть только позовет.

— Не спишь еще?

Звуки знакомого голоса заставили сердце прибоженного биться вдвое быстрее, чем еще минуту назад.

— Зачем мне сон? Он ведь такой… пустой.

Иакин спрыгнул с подоконника, сбросил с плеч куртку и рванул завязки на вороте рубашки.

— Жарко сегодня.

— Как и всегда, — привычно ответил Глорис, уже хлопоча возле столика с разноцветными кувшинчиками.

— Только не намешивай той кислятины, как в прошлый раз, — предупредил бальга, по случаю посещения друга сменивший свой всегдашний черный костюм на неприметную грязно-серую одежду обычного горожанина.

Прибоженный всегда радовался, видя друга в отличных от ночной черноты цветах. Как будто такая смена давала шанс на что-то. Что-то очень важное, но непонятно для кого больше — для самого Иакина или тех, кто его окружает.

— Кислое лучше освежает, — попробовал возразить Глорис, удивляясь собственной смелости.

Бальга не ответил, напряженно вглядываясь в темноту, надвигающуюся на Катралу, и прибоженный счел это молчаливым согласием. Но чтобы лишний раз не будить упрямство друга, все же налил в бокал несколько капель горного меда и поднес приготовленный напиток страждущему, который даже не повернул головы, пока шелковые полы накидки не зашуршали, соприкоснувшись с грубым грязно-серым полотном рубашки.

— О чем ты думаешь?

— Скоро настанет ночь.

Глорис кивнул, всякий раз поражаясь тому, как обычные, даже иногда нелепые слова звучат из уст друга. Так… значительно. Важно. Весомо. Неужели кому-то кажется иначе?

А ведь кажется. Есть по меньшей мере одна эррита, для которой все, что бы ни сказал бальга, — пустой звук. Не желает слушать и не слушает. Да и на молебнах давным-давно уже не бывает. Можно сказать, с детских лет. С тех самых лет, когда юный прибоженный начал свою благословленную небесами службу.

— А потом придет утро.

Иакин замер. Затаил дыхание. А когда повернулся, ореховая глубина глаз показалась Глорису непроглядно темной.

— Утро…

— Светлое-светлое.

Прибоженный сам не понимал, зачем все это говорит. Но чувствовал: надо. Только не молчать. Потому что, если тишина продлится больше нескольких, может быть, бессчетных, а может, уже кем-то сосчитанных минут, мир треснет и разобьется, как стекло. Как тот многоцветный витраж, разлетевшийся осколками прямо над головой предшественника Глориса.

Наверное, кто-то все же кинул камень или пустил стрелу. Хотя тщательнейшие поиски так ни к чему и не привели, удобнее было верить в чью-то злую волю, нежели в случайность или, того хуже, веление небес. Стеклянные капли брызнули во все стороны, но большая их часть конечно же упала прямо на прибоженного, коленопреклоненно стоящего у алтаря и творящего вечерний молебен. Молебен для одного-единственного человека, как ясно помнил Глорис. Всего каких-то десять лет назад горожане еще не слишком жаловали роскошную кумирню, отстроенную на личные средства семьи Кавалено. Еще не уверовали. А может, полагались на прежнюю веру?

— Ты всегда веришь в лучшее? — вдруг спросил бальга. Спросил своим обычным равнодушным тоном, но глаза, в которые прибоженному удалось заглянуть, прежде чем друг снова перевел взгляд за окно, ореховые глаза…

Принадлежи они кому-то другому, Глорис с уверенностью заявил бы, что этот человек страдает. Например, смертельной болезнью. Или неразделенными страстями. Или нетерпением.

Ни первого, ни второго за Иакином прибоженный не знал. Верховный бальга был совершенно здоров, здоровее многих в Катрале, да и сердце его не испытало пока любовного томления. Значит, оставалась только последняя причина.

— Зачем верить? Следующий день всегда лучше предыдущего.

Губы бальги дрогнули в улыбке. Второй за наступивший год, случившейся на глазах у Глориса.

— Точно лучше?

Сегодня вопросы друга звучали странно. Почти пугающе. Так, что начинали тревожить даже умиротворенную долгим жарким днем душу прибоженного.

— Ты считаешь иначе?

Иакин опустил взгляд, наконец-то заметил бокал и протянул за ним руку. Пригубил душистый напиток, покатал крохотный глоток на языке, а потом разом осушил все. До дна.

— Тебе нравится жить здесь? Никогда не думал о других краях?

Глорис удивленно приподнял тонкие дуги бровей:

— Я не вижу ничего, кроме стен кумирни, и ты это знаешь. Здесь, там… Какая разница? Моя жизнь — в служении Божу и Боженке. Это предначертано судьбой.

Теперь Иакин скривил губы так, что получившаяся гримаса могла бы сойти за усмешку.