с гидом, поскольку по городу водили многочисленные группы. У них была карта из отеля, и они увидели множество достопримечательностей на восточном берегу Тибра. Но там не было структуры и предыстории, они пытались незаметно слушать некоторых гидов в Пантеоне, чтобы понять что-то из этого. Вернувшись в отель, они спросили о гиде. Эндрю попросил у консьержа молодого гида, максимально приближенного к их возрасту. Это было проблемой, так как всем гидам было не менее 30 лет, и большинство из них были возраста его отца или старше. В конце концов они остановились на гиде-любителе, племяннике консьержа, студенте третьего курса Римского университета, с которым они должны были встретиться утром во вторник.

Понедельник был ленивым днем прогулок по садам Боргезе, прогулок по улицам вокруг Испанской лестницы и витрин, а также настоящих покупок. Они вернулись в отель ближе к вечеру и сидели, болтая, они даже были одеты. Сюзанна задала неожиданный вопрос.

“Ты часто говоришь мне, что я знаю почти все твои истории, Эндрю. Почему ты не делишься ими всеми? Это связано с раком или с чем-то другим?”

Ее просьба была невинной.

“Оставшиеся истории в основном делятся на две категории: события, произошедшие во время лечения рака, и события, произошедшие после, которые звучат как хвастовство ”.

Сюзанна кивнула, но промолчала. Эндрю долго думал, отвечать ли, прежде чем вздохнуть и продолжить. Он лег на кровать, и Сюзанна скользнула на нее рядом с ним, инстинктивно зная, что ему понадобится ее поддержка.

“Я был потерянным маленьким мальчиком, конечно, мне было 13, но я был маленьким мальчиком во многих отношениях, и осень 1978 года была для меня очень трудной. Когда мне поставили диагноз "рак", все было настолько безжалостно позитивным, что у меня возникло ложное чувство оптимизма, сначала я волновалась, но все говорили о лечении, о том, что рак был обнаружен на ранней стадии, все в таком духе. Итак, когда первая операция не помогла, а затем облучение стало затягиваться все дольше и дольше, это сильно ударило меня. Я не знаю, изменилось ли что-то в плане общения с людьми, но я не добился честности ни от персонала больницы, ни от моих родителей, ничего, кроме бесконечных банальностей о выживании, о том, что лечение помогло, и все такое прочее. Это было низко для меня и моего нытья, я был жалким, ноющим маленьким засранцем. Конечно, я боролся с раком, но я был одним из старейших пациентов "Больных детей", прямо на пороге перевода в лазарет для лечения, как взрослый. Итак, пару недель или около того в октябре того года я был невыносим, и это не чрезмерное смирение, я видел, как медсестры закатывали глаза на мои выходки. Мне потребовалось увидеть, как вокруг меня умирают дети, чтобы избавиться от жалости к себе. Конечно, я боролся с раком, но я все еще был жив. У детей от рака высокий уровень смертности, и я видел, как многие дети угасали перед тем, как их переводили в отдельную палату или хоспис. Я видел, как дети пытались быть храбрыми ради своих родителей, и я видел невыносимую агонию на лицах родителей. Выражение, которое я мог видеть на лицах других людей, но не узнавал на лицах своих собственных родителей, оно было там, но я не мог его разглядеть. Итак, конец октября или начало ноября - это, вероятно, время, когда я начал думать о смерти, о своей собственной смерти как о чем-то реальном и осязаемом, в отличие от смерти вообще. Именно в этот момент я потратил много времени, размышляя о Судьбах, и о том, было ли мое беспокойство бессмысленным, если так было суждено, то какой смысл беспокоиться. Не то чтобы это перестало меня волновать, но это дало мне пищу для размышлений в течение долгих дней там, тем более что никто не хотел говорить со мной об этом.

“Когда было установлено, что мне нужна химиотерапия, меня перевели в отделение для лечения рака для взрослых в Лазарете, и поскольку мы были более чем на 15 лет моложе всех остальных там присутствующих, меня положили на кровать рядом с Фейт. Вы знаете большую часть следующих двух месяцев, я рассказывал вам о них раньше, о разговоре с Фейт, встрече с Лесли и обо всем, что они сделали для меня, но я никогда по-настоящему не рассказываю о последних 10 днях. Когда я говорил вам в первый раз, я умолчал об этой части.”

Эндрю долго разговаривал с Сюзанной о судьбоносном дне, 26 го января 1979 года, о помиловании для него, о смертном приговоре для Фейт. Она плакала, когда он рассказывал ей о встрече после новостей и о своих попытках утешить Лесли.

“Неудивительно, что вы так близки. Это ужасно”.

Последняя неделя принесла им обоим новые слезы. Затем пришло время принимать решение, мог ли Эндрю рассказать о дне, который больше, чем любой другой в его жизни, определил, кем он был.

“Я никогда никому не рассказывал эту историю, только мои родители, Лесли и ее родители знают о том, когда я в последний раз видел Фейт. Но я никогда никому об этом не рассказывал. Фейт умерла в воскресенье, 4 го февраля 1979 года, вечером, но я отправился в хоспис накануне утром. Это была самая расстраивающая и ужасная вещь, которую я когда-либо видел ”.

Эндрю пришлось остановиться на секунду, чтобы взять себя в руки, и Сюзанна держала его за руку, пока он продолжал.

“Тот день определил мою жизнь, Сюзанна, как никакой другой. Я наблюдал, как девушку, которую я знал всего два месяца, замучили до смерти. Ей была введена максимально допустимая доза морфия, и она металась по кровати. Несмотря на морфий, ее тело билось в агонии, это было ужасно. Это единственное, от чего мне снятся кошмары. Часто в ночь перед очередным осмотром мне снится этот кошмар. Но это также фундаментальная вещь, которая движет мной вперед. Я знаю, что я ненормальный подросток, но я никогда не смог бы стать нормальным после того дня. Я уже начал работать над голами на следующий день после моего выписки из больницы, в субботу, 20 января 1979 года. Мы втроем наметили цели для моей жизни, у нас был план, и я пообещал Фейт в присутствии Лесли, и мы оба пообещали ей оставаться на связи. Я не знаю, как долго я бы сдерживал это обещание, хотелось бы думать, что ничего не изменилось бы по сравнению с тем, что есть