он спасительно поверил в то, что останется жив, поправится, что даже и калекой не будет.

Заботы Елизаветы Михайловны подняли его с койки даже несколько раньше, чем это определяли врачи: к концу сентября он уже чувствовал себя прежним Хлапониным. Кстати, к этому времени получил он и чин капитана, к которому представлен был еще после первой бомбардировки, и орден Владимира с мечами (мечи являлись нововведением).

Терентий несколько раз навещал его в госпитале, и теперь уж и Елизавета Михайловна знала и то, что он, пластун Чумаченко, убийца Василия Матвеевича, и то, что он спаситель ее мужа, что только благодаря ему Дмитрий Дмитриевич, вторично схваченный цепкими лапами смерти, из них вырван.

– Ну что, Лиза, – как-то, улыбаясь, обратился к ней Хлапонин, – выходит, что московские жандармы теперь-то уж как будто бы правы, а? Или во всяком случае недалеки от истины; что ты на это скажешь?

– Это ты насчет Терентия, – догадалась она. – Нет, мы не подговаривали его убить Василия Матвеевича… Но, разумеется…

– Что «разумеется»? – очень живо полюбопытствовал он, так как она замолчала.

– Разумеется, если теперь нас спросят жандармы, не знаем ли мы, куда он делся, мы скажем, что не знаем.

– Это называется укрывательством, Лиза, – напомнил он ей.

– Ну что же, укрывательство так укрывательство… Вот и будем его укрывать, сколько можем… А семейство его мы выкупим, – решительно сказала она.

– Вот это и будет тогда жандармам на руку! – улыбнулся он.

– Можно это сделать через подставных лиц.

– Дознаются!

– Ну, авось все-таки забудут об этом деле после такой войны. Неужели ты думаешь, что не забудут?

– А что им война? Они-то ведь не воевали и не воюют, а сидят себе со своими синими папками… Нет, такого дела, как убийство помещика его крепостным, они не забудут – не таковские!

– Все равно, пусть не забывают, – упрямо отозвалась она. – Мне теперь Терентий этот твой роднее стал родного брата, и… знаешь что? Не можем ли мы его куда-нибудь за границу отправить?

– Ну, нам с тобой зачем же туда… А что касается Терентия, то он и на Кубани мог бы прожить себе спокойно, если бы только не семья его.

– Да ведь семью его мы выкупим!

– И к нему отправим? Полиции только этого и надо будет…

– А если дать взятку полиции? То есть чтобы сам Терентий задобрил ее взяткой…

Хлапонин подумал, покачал отрицательно головой и махнул рукой, не сказав на это ни слова.

И вот теперь, когда царь после смотров уехал из Крыма, перед Хлапониным стоял с белыми крестами на черной рваной черкеске и с неусыпной «домашней» мыслью в побелевших от волнения глазах Терентий. Он рассказал, как двух камчатцев Михайловых приглашал к себе в гости царь, и добавил сокрушенно:

– А я чем же их обоих хуже, Митрий Митрич! Они охотниками пошли, и я то же самое, охотник; они унтера стали, и я унтер; у них по егорию храброму, а у меня аж два!.. Ну вот поди же ты – хоть и стрельбы уж нет и все кричат французы нашим: «Рус, рус, давай мир делать!» – ну вот надо же – послали в секрет… А то бы, глядишь, меня до себя бы в гости пригласил государь, вот я бы ему там все и сказал тогда!

– А что бы ты именно сказал? – полюбопытствовал Хлапонин.

– Что именно бы?

– Да, именно.

– Именно… стал бы я допрежь всего на колени…

– Гм… Можно и не становиться на колени… Ну да все равно: маслом, говорят, каши не испортишь… А дальше что?

– Дальше?.. А дальше должен я буду сказать так: «Батько наш! Ваше императорское величество!.. Пластун Чумаченко Василь – он только считается пластун, а есть он вовсе беглый Чернобровкин Терентий, Курской губернии Белгородского уезду… А что же он делал в бегах, этот беглый? Русскую землю оборонял, тебе, батька наш, служил – вот что он делал! И сколько через это страданиев разных перенес, несть им числа! И скольких неприятелей покарал-порешил, а которых в плен взял вот этими руками своими, за что от тебя же и награды имею!.. Неужто ж не дозволишь ты, батько наш, нам с жинкой, с ребятами – как их теперь уже пятеро – в казаки на Кубань записаться, а вину мою чтобы скостить велеть? Неужто ж я перед тобой, батько, за нее не сквитался? Я же сквитался за нее, давно сквитался, а на Кубани б таких гарных казаков тебе из своих ребят згодувал бы, вырастил-обучил бы, як оборонять землю Русскую або шашкой, або ружжом, або арканом, – э-эх!.. Прости, батько наш! Душа ж в тебе добрая, як я от людей чув!.. А то злодей був, якого я покарав! Кто пошел под пули, под ядра, под бомбы-гранаты: он ли пошел, я ли пошел, – рассуди это, батько наш! Он только что пьявков для своей выгоды разводить зачал, а сам-то кто был для народу, как не та же пьявка? А я сколько-то месяцев там провел, где месяц за целый год считается, и сколько разов я смерть себе мог получить – это ж неисчислимо!.. Даруй же, батько, ваше величество, мне прощение и казачью нам долю з жинкой, з детями моими!..»

Терентий даже дрожал весь, когда говорил это; Хлапонин чувствовал эту дрожь, так как он держал его за руку, и глядел на него Терентий такими взволнованными глазами, точно воображал очень живо на его месте самого царя, да не здесь, в землянке под Севастополем, а там, во дворце, в Петербурге.

Отвернулся он, чтобы вытереть пальцем выступившие слезы, и сказал глухо, но решительно:

– Нет, брат Тереха, ничего из этого путного не выйдет!.. Лучше уж не просить тебе прощения, потому что… все равно не простят. Назначил бы царь следствие, если бы ты ему так сказал, а пока суд да дело, посадили бы тебя под замок на долгие годы, вот что, братец.

III

Из Крыма царь поехал прямо в Петербург, так как уже шел ноябрь, начала же военных действий зимою со стороны Австрии ждать было нельзя; наконец, стало известно даже, что она, так же как и Пруссия, готовится приступить к переводу на мирное положение своих войск.

Но напуганный Австрией при посредстве высшего военного авторитета в своей империи – фельдмаршала Паскевича, Александр не верил в искренность намерений Франца Иосифа демобилизовать армию; он был убежден в том, что если часть австрийских войск даже и будет распущена, чтобы уменьшить военные расходы, то к весне армия будет мобилизована вновь и двинется одновременно на Варшаву и Киев,