Второй фронт, на котором я воевал, представлял собой бюрократическую волокиту в принятии решений по инвалидности. Если человек страдает от серьезного (и это еще мягко сказано) ранения, нет никакой необходимости тратить несколько месяцев на выяснение, имеет ли он право на полную пенсию по инвалидности. Аналогичным образом, решение о передаче раненых, неспособных по состоянию здоровья к продолжению воинской службы, в ведение министерства по делам ветеранов не должно занимать столько времени, сколько занимало. Я назвал свой подход «многоуровневым». Президент Буш поддержал меня в стремлении облегчить раненым процедуры установления инвалидности – изначально мы исходим из блага солдата, а затем, при необходимости, вносим коррективы. Поскольку число раненых солдат в системе здравоохранения составляло лишь незначительный процент от общего числа тех, кто нуждался в медицинской помощи и статусе инвалида, я не сомневался, что систему следует модифицировать. «Мы должны оценивать ситуацию глазами солдата, а не с точки зрения правительства», – сказал я группе курсантов Вест-Пойнта в сентябре. Пилотная программа ускоренного установления инвалидности стартовала в Вашингтоне, округ Колумбия, но нас по-прежнему ограничивали законодательство и бюрократические проволочки. Я добивался перемен в течение многих лет, но дружная оппозиция военной и гражданской бюрократии – и отсутствие поддержки моих усилий со стороны высокопоставленных чиновников – во многом определили мое поражение. Любой новый подход, любое изменение привычного уклада, любое решение, требующее одобрения конгресса, любая попытка отделить раненых в бою от прочих подвергались анафеме большинством чиновников в министерстве обороны и в министерстве по делам ветеранов.

Третья схватка развернулась вокруг самой системы установления инвалидности. Чтобы получить право на пенсию по инвалидности, раненый должен доказать, что является инвалидом минимум на 30 процентов. Забавная дотошность, не находите? Как можно оценить количественно, на 28 процентов человек инвалид или на 32 процента? Знаю, знаю, существуют всякие правила и руководящие принципы; знаю, что некоторые ветераны пробуют обмануть систему и получить от государства больше денег. Но когда дело касается раненных в бою, побывавших на волосок от смерти, и мы продолжаем заниматься казуистикой… Я хотел ошибаться в пользу солдата, безоговорочно. Я предложил ввести процедуру проверки раз в пять лет; это позволит при необходимости пересмотреть оценку и исправить вопиющие ошибки, допущенные на начальном этапе. Увы, меня не поддержали.

Также я добивался дополнительной заботы о семьях погибших и тяжелораненых, помимо первоклассной медицинской помощи для жертв текущих конфликтов – страдающих от посттравматического стресса, черепно-мозговых травм, утраты конечностей и проблем со зрением. На мой взгляд, все эти травмы «останутся главной заботой военной медицины еще много лет».

В середине июля, на совещании со старшим гражданским и военным руководством министерства, мне привели статистику, которая как будто доказывала мою правоту в применении «многоуровневого» подхода. На тот момент на действительной службе в Ираке и Афганистане находилось 1 754 000 человек. Тридцать две тысячи были ранены в бою, половина вернулись в строй в течение семидесяти двух часов. Десять тысяч солдат и офицеров были эвакуированы из Ирака и Афганистана по медицинским показаниям, причем не все в связи с боевыми травмами; в общей сложности, по состоянию на 15 июля, 2333 человека считаются тяжелоранеными. Иными словами, число раненных в бою составляет лишь малую часть от общего количества пациентов.

Меня грызло ощущение необходимости действовать – в немалой степени потому, что я предполагал оставаться на своем посту не долее шести месяцев. Если я не добьюсь значимых успехов и если мой преемник не будет столь озабочен этими вопросами, все сведется к пустой говорильне. Я знал, что одним из главных препятствий для надлежащего ухода за ранеными военнослужащими и ветеранами является бюрократическая разделенность двух министерств – обороны и по делам ветеранов. Раненому предстояло пройти две комиссии по инвалидности, а также получить медицинские справки в одном министерстве и передать их в другое, что всегда было сопряжено с трудностями. Министры по делам ветеранов, с которыми я сотрудничал в администрациях Буша и Обамы (Джеймс Пик и Эрик Шинсеки соответственно), проявляли заинтересованность в устранении этих препон. К сожалению, если в Вашингтоне и есть бюрократия неповоротливее той, что в министерстве обороны, это министерство по делам ветеранов. Только когда мы с министром по делам ветеранов лично вмешивались, дело, самое простое, сдвигалось с мертвой точки. Если мой преемник решит, что это не входит в его обязанности, все наши успехи, пусть незначительные, быстро забудутся. Опять же, насколько я мог судить, основная проблема заключалась в нежелании системы отличать раненных в бою от тех, кто выходит на пенсию из-за потери слуха или из-за геморроя.

Раненые и их семьи часто рассказывали, насколько трудно найти информацию о доступных льготах. Когда я упомянул об этом на совещании в Пентагоне, мне прислали список на двух страницах с перечнем веб-сайтов, на которых содержатся все сведения по льготам и иным формам поддержки раненых. Однако исходные условия – необходимость прошерстить весь этот материал и допущение, что в каждой семье раненого военнослужащего имеется компьютер с выходом в Интернет (а если он лечится в медицинском учреждении далеко от дома, например?), – показались мне симптоматичными: что-то не так с системой в целом. В январе 2008 года я официально попросил кадровую службу Пентагона подготовить печатный буклет для раненых, этакий мини-справочник по вопросам льгот и другой помощи. Через месяц мне представили несколько брошюр и листовок, новый перечень веб-сайтов и колл-центров – так сказать, все, что вы хотели знать о помощи раненым. Я прокомментировал так: «По-моему, вы совершенно меня не поняли. Нужен один буклет, читабельный, с четкой рубрикацией и подробным указателем. Именно об этом я просил». Спустя две недели я получил служебную записку с характеристиками буклета и уведомлением, что все должно быть готово к 1 октября. Я буквально взбеленился и написал в ответ: «Мне кажется, что если на подготовку нужно шесть месяцев, наши проблемы серьезнее, чем я думал». И так оно и было.

Многие из этих вопросов находились в ведении заместителя министра обороны по кадрам и боеготовности (КБ). Для его отдела, судя по всему, приоритетным было сохранение статус-кво. Практически любой вопрос, который затрагивал здравоохранение (в том числе недостатки «Трайкэр», военной программы медицинского страхования, о которых постоянно докладывали военнослужащие всех рангов), уход за ранеными и установление инвалидности, провоцировал активное сопротивление, пассивную оппозицию или просто бюрократическое упрямство КБ. Скажу честно, я злюсь до сих пор, даже сейчас, когда пишу эти строки. Увы, моя неудачная попытка преодолеть инертность этой громоздкой, хоть и жизненно важной для министерства структуры, будет, боюсь, иметь печальные последствия для военнослужащих и членов их семей.

Помимо бюрократических преград в министерствах обороны и по делам ветеранов на пути реформирования системы установления инвалидности для раненных в бою стояло еще два других препятствия. Первое – это конгресс, который на протяжении многих лет вникал в ветеранские проблемы и, как собака Павлова, инстинктивно и мгновенно реагировал на любые лоббистские запросы организаций ветеранов (ВО, в том числе Ветеранов американских зарубежных войн и Американского легиона[45]). Почти всякое новшество требовало нового закона – а это, сами понимаете, непросто. В октябре 2008 года я инициировал разработку «автономной» поправки, которая позволяла министерству самостоятельно организовывать уход за тяжелоранеными.