так даже лучше было, без неё за книжками посидеть. Она уехала, я учебник зубрю, и тут за окном такой характерный шум мотора – “Запорожец” Липатовых. Я в окно выглянул – тесть с тёщей. Получается, Марина к ним поехала, а они к нам, и разминулись. Так мне не хотелось с ними встречаться, разговаривать, что я потихоньку вышел, дверь закрыл – и к соседям. У Липатовых всё равно ключи от нашей комнаты были. Через полчаса я услышал снова, как мотор затарахтел, выглянул – уехали Липатовы. Я вернулся, дома стоят сумки с едой. Наверное, тесть с тёщей подумали: я, как обычно, до ночи на учёбе, – и оставили сумки, уверенные, что Марина раньше меня домой вернётся. Я стал их разбирать. И тут нахожу две странные склянки, на них наклейки и ручкой написано: “В еду” и “В питьё” – какие-то порошки. Я открыл понюхать: болотом пахнет, плесенью. Нашёл ещё два конверта, открыл – в одном сушёная чёрная жаба, а в другом змеиная шкура и скорлупа толстая какая-то, не куриная и не утиная. А в общежитии у меня есть сосед, он очень верующий, хороший человек. Я к нему с этими склянками и конвертами пришёл. Он сразу говорит: “Ведьмачьи привороты. Тебе эту дрянь в пищу подмешивают”. И мне словно всё открылось. Я сразу вспомнил, как я эту Марину полюбил, – это мне сестра пирожок дала съесть, сказала, что от Марины, а потом я её на танцах увидел. И когда я к ним в гости заходил, меня киселём угощали, после которого я только о Марине и думал. Вот она пришла домой, я ей эти склянки и конверты показываю: “Объясни, что это такое?”

Она смутилась так, бормочет: “Это чтобы ты не пил, не гулял…”

Меня от злости прямо затрясло. Я говорю: “Убирайся к своим родителям, я с тобой жить не буду, развожусь. Ты построила нашу семью на обмане”. Она в крик, плакала, просила, но я уже знал её истинное нутро. Я даже не ночевал, чтоб с ней ненароком не помириться в постели. И наутро я поехал в загс и заявление о разводе написал. Марина уехала, прошло несколько дней, и у меня словно пелена спала. Я понял, что она мне никогда не нравилась! Что она меня жабами оморочила. Приехали Липатовы – Маринины вещи забрать. Они вели себя вежливо, тесть сказал: “Ну, подумаешь, не ужились, всякое бывает”, – а тёща говорит: “Подушки тебе оставлю. Как же ты без подушек в городе будешь?” И так я с ними мирно простился и стал жить свободный, один. Я эти подушки сложил в шкаф, и они там лежали больше года.

А потом я познакомился с хорошей девушкой, которую по-настоящему полюбил. Мы поженились, и она переехала ко мне. И тогда я вытащил из шкафа подушки, что подарили Липатовы. С новой женой я сначала жил хорошо и дружно, только мы вдруг стали оба болеть. Иногда ссорились без причины до криков, оскорбляли друг друга последними словами, я чуть ли не руку на неё поднимал, а после мы сидели и не понимали, как два близких человека могут так ругаться. У меня голова всё чаще болела, тошнило. Учиться было сложно, память ухудшилась. У жены мастопатию нашли в груди. Мы очень хотели ребёночка завести, но у нас не получалось, потому что у жены за год было два выкидыша. И так мы жили и горевали, но продолжали через силу любить друг друга.

И вот однажды пришёл я домой с занятий, мы поужинали, легли спать. Я ворочался долго, взбивал подушку, снова лёг и обо что-то укололся. Ощупал под наволочкой – там словно палка торчит. Я взял ножницы и распорол подушку. А там не палка, а высушенная кость! Мы высыпали содержимое подушки на газету. И чего там только не понапихано было: семена тыквы раскрашенные с буковками написанными, рыбья чешуя, когти с лап куриных, перья, связанные ниткой, узелки с землёй. Мы распороли вторую подушку – ещё похлеще: зёрна кукурузные, мелкие кости, клюв петушиный, змеиная шкурка, голубиное крыло, кошачья лапка высушенная, верёвки с узлами, земля, клубки волос и шерсти.

Жена испуганно спрашивает: “Откуда у тебя эти подушки?”

Я всё понял и говорю: “От прежней жены-ведьмы остались”. И сразу вспомнил, как тёща мне подушки всучивала. Я снова позвал соседа. Он увидел, перекрестился и говорит: вам сделано на ссоры, бесплодие и болезни. Говорит, надо пойти в церковь, посвятить бензину, всё содержимое подушек тщательно собрать и сжечь с молитвой. Тогда тот, кто нам такое устроил, сам обожжётся.

Мы так и сделали: посвятили бензину, вышли на пустырь, колдовство из подушек облили и вместе с наволочками и наперниками сожгли. Пока горело, читали “Отче наш”, “Богородице Дево, радуйся”. И после этого мы стали гораздо лучше жить, жена опять забеременела. А от своих родителей я узнал, что в Пресненском у Липатовых пожар был и старые Липатовы сгорели.

Импотенция

Тогда я, Сергей Богачёв, поднялся с этой Доброгаевой Ларисы восьмидесятого года рождения, потому что у меня с ней и во второй раз не встал. Я смотрел в её совсем не боящееся лицо, она ничуть не плакала, и взгляд у неё был особенный, упаси боже, без насмешки, а то бы я ей сразу полкирпичом лицо размозжил, такой тихий и деловитый взгляд насквозь, будто мимоходом эта Доброгаева сделала очень важное, страшное дело, которое для неё – привычная работа. Может, такой взгляд у людей, что расстреливают заключённых, а потом куда-то в сторону пялятся на продолжающуюся жизнь. Я сказал Доброгаевой: “Посиди тихо”, – а сам пошёл к пацанам. И когда я на них откровенно посмотрел, они сами поняли, что хватит нам всем притворяться, они обступили меня: Витька Сарма, Андрюха Шумаков и Мокрыш, – и я им сказал:

– Давайте же немедленно расскажем, как всё было, друг перед другом, потому что происходит подлое. По очереди вместе вспомним, как это случилось, чтобы разобраться и принять серьёзное решение.

Я оглянулся на Доброгаеву. Она уже не лежала, а сидела на моей куртке, одна нога вынута из штанины, пиджак ещё свой от холода накинула и смотрела на воду.

И стал рассказывать Мокрыш, а потом Витька Сарма, а после него Андрюха Шумаков, а затем я, Сергей Богачёв, потому что первым всё про ситуацию понял.

Мокрыш нам сказал:

– Вот вы ещё без меня приехали на улицу Краснозаводскую и встретили там возле входа на “Стройкерамику” незнакомую