свете, заразительней даже зевоты… Они стояли, боясь шелохнуться, и чувствовали, как росло и распускалось в душе колючее растение — кактус любви.

— И только-то? — пренебрежительно спросил Ринальдо после некоторого молчания.

— Не понравилось? Между прочим, не мешает вдуматься.

— Да нет, история ничего себе, просто вранье.

— Вранье?.. С чего ты взял?

— По всему видать.

— А если покажу тебе одного из братьев? — победно сказал Александро.

— Не покажешь.

— Почему?

— Вранье это, неправда — вот почему.

— Вот он — смотри на меня! — Александро резко выпрямился.

— Вы?! А какой из них?.. — изумился Доменико.

— Не угадаете?

— Э-э… старший.

— О-о, — обиделся Александро, приложил руку к сердцу, — чем я похож на убийцу? А, Доменико?

ЛЮБОВЬ

У нас всех есть свой город, но порою не ведаем этого… Пробираемся неприметно, голову в плечи вобрав, шапку надвинув на лоб, не узнал бы кто нас… Розовые и голубые дома города нашего, Краса-города, черепичные крыши, пока еще мокрые, исходящие паром на солнце в пору таянья снега… Будоражащий воздух внезапной весны, краса-горожане, слегка одурманенные вешним теплом, — даже чинный сеньор Джулио возбужден непривычно, даже юный безумец У го прислонился к стене, солнцу щеку подставил, и Винсентэ без причины рычал, и без дела слонялся верзила, совсем ошалевший Джузеппе, и осуждал его Александро: «Эх, тебя бы в деревню сейчас, пудовой мотыгой махать!..»

Замершие под солнцем деревья, с влажной ожившей корой… В тени за домами нерастаявший снег, закрапанный грязью, будто в веснушках… Наш город, взбудораженный, одурманенный первым вешним днем, и краса-горожане — так тяжко ступают по мощеным улицам, словно шагают по пашне… А в деревне в эту пору отощавшая скотина лизала деревья, и робко трусила куда-то бродячая собачонка… Этот март, сумасбродный, будоражащий, — начинались весенние игры, опасные, коварные…

Перед небольшим питейным заведением, прислонившись к дереву, стоял Доменико. Разглядывал прохожих — многих уже знал, — приветствовал: мужчинам дружески протягивал руку, женщинам кланялся, ловко щелкая каблуками. Он был голоден, но сесть за стол один не решался — есть в одиночестве считалось в Краса-городе верхом неприличия.

— Доменико, Тулио не видел?

— Нет.

— Увидишь, скажи, чтобы шел на площадь. Не забудь.

— Нет. — Доменико проводил человека глазами и отчего-то разволновался, сжал пальцы в кулак, глубоко вдохнул и с силой выдохнул — словно свечу загасил. Башенные часы нежно прозвонили шесть раз.

Подошел Тулио, но Доменико невидяще скользнул по нему взглядом, проследил за прохожим, а когда тот скрылся за углом, вздрогнул; безлюдно было, но все равно в неясной тревоге пристыл глазами к углу улицы, от нестерпимого ожидания озноб пробрал. И она показалась. В длинном белом платье шла. Прямо держала голову и все же с какой-то опаской, чуть улыбалась задумчиво и. казалось, боялась чего-то. Недоуменно смотрел он на девушку, испуганно настороженную в своей гордости, но было в ней, хрупкой, неуловимо гордой, что-то беспомощное, что-то в ней отозвалось в нем болью в груди, и, взволнованный, смятенный, едва не пошел за ней следом, но опомнился — впервые видел ее… нет, нет, видел ее где-то… когда-то… К тому же Тулио тронул его за руку, но он не отрывал глаз от девушки, так явно белевшей на фоне серой стены. Перевел наконец дух…

— Кто такая?

— Эта? Одна тут… здешняя. Антонио не проходил?

— Проходил… Как звать?

— Ее? Анна-Мария. Где видел?

— Кого?

— Антонио. Ничего не передавал?

— Пусть, говорит, придет…

— Куда?

— На площадь… Господи, кто же она?..

— Один был?

— Нет, с кем-то… Не знаешь, где живет?

— Кто? Антонио?

— Да нет, она… — и произнес — Анна… Мария.

— Вон, в той стороне… Дочь того… ну того, что хорошо играет.

— Замужем?

— Понравилась? — Глазевший по сторонам Тулио обернулся к Доменико. — Что, понравилась?

— Да.

— Очень?

— Очень, — вроде бы пошутил Доменико, но ему приятно было признаваться в том, что обычно скрывали… Но потом добавил: — Ты в своем уме? Просто от нечего делать.

— Нет, не замужем, говорят — лучше отца играет. Нравится она некоторым, а мне нет…

Какая там весна, и в помине ее не было, снова дохнуло зимой. Доменико закутался в плащ, вышел из города. Тянуло горьковато-приторным запахом — жгли палые листья, — но в нем самом распускалось растение, поразительное, колючее, — кактус! Смеркалось, ото всех и всего скрывался скиталец, сдвинул шляпу на лоб, чтоб никто не узнал, — в чистом поле! — и при посвистах ветра, при шорохе каждом сильнее сжимал рукоять своей шпаги. Неприязненно, чуждо шуршали, ворошимые ветром, стога островерхие, смеркалось, и в призрачном, синем, полуявном просторе расплывалась фигура скитальца. Осторожно шел, затаенно-безмолвно, и все же старался красивым казаться — гордился собой, статным, тонким, весь напряжен был — в нем радость звенела. Задел стог плечом — испуганно вздрогнул, огляделся вокруг, устремил взгляд вперед и приметил вдали ветхий дом, невысокий, всего три ступеньки вели на крыльцо, на первой ступеньке лежала змея. Перешагнул Доменико, пнул бесстрашно массивную дверь и вступил в темноту; вынув шпагу из ножен и выставив руку, пробирался со страхом во тьме, заглушавшей шаги, и внезапно напряженные пальцы уперлись в холодную гладкую твердь. С минуту недвижно стоял в темноте, боясь шевельнуться, впитывая пальцами холод, а потом сине-красные пестрые стекла в оконце осветились неясно; желтый, блеклый, таинственный диск, подступивший к окошку снаружи, изливал синий свет, едва ощутимый, и вокруг Доменико всколыхнулся чуть воздух, слегка посветлел, и он различил пред собою колонну. Удивительное растение, непривычно колючее — о, распустился в нем кактус! — в величавом таинственном свете, непонятной захлестнутый радостью, обхватил он рукою мраморный столб, обвил крепко другой, державшей шпагу, прижался щекой и, дрожа, повторил: «Анна-Мари-я-а-а… Анна-Мари-я-а-а».

— А-а…

— Давно?

— Что… давно…

— Как прошел.

— Кто…

— Антонио, кто ж еще!

— Да… Наверное… Нет, не знаю.

— Больше часа назад?

— Нет, меньше… — И снова тихо повторил про себя: «Анна-Мария… Анна-Мария… Анна-Мария…»

Анна-Мария, на серну похожая…

СВОЕНРАВНАЯ ПРОГУЛКА

Друг мой досужий… Не наскучил тебе? Что, напугал? Да, бывает со мной, пошучу вдруг бестактно, бездарно. Но как трудно себя удержать, так и тянет схватить тебя за руку, ощутить. Я всегда пред тобой, постоянно, сам же ведать не ведаю, кто ты… И решил вот увлечь тебя на прогулку по городу… Давай же пропустим стаканчик — кто нас осудит, выпьем же, будешь сговорчивей!.. Давай-ка, мой дру-уг… Нет, давайте, сударь, выпьем сначала из этой вот чаши — чаши тишины, бесконечной, безмерной… Пей… Пей-ка, дру-уг сла-а-ав-ный… Опять я дурачусь, чего я дурачусь… Пейте… Пропустим еще… Давай-ка осушим одиночества чашу. Одиноки сейчас мы с тобой. И на «ты» обращаюсь к тебе,