Домой он не ушел – остался в одной из комнат, устроившись на скамье у стены, и проспал недолго, пробудившись спустя неполный час. В этот раз, войдя к старшим, Курт застал их за бурным обсуждением нынешних событий и уже не в столь благодушном расположении духа.

– Lupus in fabula[70], – с мрачным весельем поприветствовал его Ланц. – Вновь в боевой готовности.

– Оставь, Дитрих, – оборвал Курт. – Где мой арестованный? Жив еще?

– Жив, что ему сделается…

– Хочу поговорить с ним немедленно.

– Обнаглел академист, – усмехнулся Райзе с наигранно тяжким вздохом. – Дожили. Теперь всякая шелупонь будет устанавливать в Друденхаусе свои порядки. Никакого почтения к старшим не осталось в людях; куда катится мир! Видно, последние времена настают…

– Aufer nugas[71], – покривился Курт раздраженно. – Так я могу начать допрос, или для этого мне снова надо написать отчет в десяти экземплярах?

– Остынь, абориген, – устало откликнулся Ланц, потирая ладонью нахмуренный лоб. – Отчет не отчет, но кое-что объяснить придется. Сюда, пока ты спал, являлся секретарь ректора, которого ты столь споро прибавил к списку наших осведомителей; вот только здесь он был в ином качестве – именно как служитель университетского сообщества. Которое, Гессе, страстно желает знать, почему местный инквизитор развлекается стрельбой по движущимся библиотекарям в университетском саду.

– Развлекаюсь?! – переспросил Курт зло. – А никто не хотел узнать, отчего во время простой беседы библиотечный служащий вдруг стал движущимся в противоположную инквизитору сторону? Он пытался сбежать; что мне оставалось делать!

– Пока, – успокаивающе отозвался Ланц, – власти Конгрегации в этом городе хватает на то, чтобы послать подобных делегатов… обратно. С сердечным отеческим напутствием в доступных простому мирянину выражениях.

– Тогда каких объяснений и кто от меня ждет?

– Керн до чрезвычайности заинтересован услышать твою версию событий; то, что Густав поведал ему с твоих слов, его, кажется, почему-то не удовольствовало.

– Господи, – уныло пробормотал Курт, лишь вообразив себе, как будет отчитываться перед придирчивым взором начальствующего; Ланц кивнул:

– Вот именно. Пока все смотрится так, что арестованный ранен, горожане всполошились, и предъявить тебе нечего, в свете чего Керн готовит тебе теплый прием. Одолжить маслица?

– А побег с допроса? Это одно лучше всяких улик и подозрений, это само по себе улика из улик; чего ради он бежал, если ему нечего бояться и он ни в чем не повинен?

– Я уже сказал – ты будешь это разъяснять не мне.

– Тогда мне тем более надо допросить этого Рицлера, – решительно подвел итог Курт. – До беседы с ним мне попросту не о чем говорить с Керном. Мы дали ему довольно времени, чтобы чуть оклематься – довольно для того, чтобы отвечать на вопросы.

– Мне придется присутствовать, – предупредил Ланц, и он отмахнулся:

– Плевать, пускай соберется хоть кардинальский consilium.

Вести беседу Курт решил прямо в камере – пусть, видя, что окружает его, переписчик не забывает, где находится, и понимает, что его ждет; Ланц прекословить его решению не стал. Вообще, чуть унявшись, он подумал, что все складывается лучше, чем могло бы: Керн не явился к нему, требуя немедленных объяснений, не вызвал безотлагательно к себе, а главное, чего он не на шутку опасался, никто из старших сослуживцев не сделал даже намека на попытку перехватить у него дело, как только оно перестало почитаться всего лишь его блажью и приобрело хоть какой-то облик подлинного дознания. Ланц не мешался с советами, пока они, прихватив из коридора скучающего недовольного Бруно, спускались вниз; Курт не услышал ни единого слова наставлений, как ему до́лжно вести себя и чего не надлежит делать, ему не было предложено препоручить опрос подозреваемого более опытному и знающему, а в подвале Дитрих просто молча встал у стены напротив решетчатой двери подле слабо горящего факела.

Охрана была представлена немолодым человеком с острым, темным взглядом бойца и равнодушно-скучливым лицом свинопаса; вручив ключи, он удалился, не уйдя вовсе, однако отступив вдоль ряда пустующих камер достаточно далеко, чтобы не слышать предстоящего разговора. Бруно, вряд ли понимающий, для чего он нужен и что ему делать, пристроился рядом с Ланцем, глядя в пол и супясь все более.

Переписчик лежал все в той же позе – на левом боку у самой стены, явно провалившись в сон, не приходя в сознание; лицо было бледным, однако уже не столь почти бескровным, как час назад. Он зашевелился при звуках гремящих в замке ключей, а когда, скрипнув давно не смазанными за ненадобностью петлями, растворилась решетка двери, открыл глаза, глядя перед собой еще неосмысленно и мутно. Понимание всего, что происходит, подступалось медленно, отображаясь каждой мыслью в его взгляде, все более настороженном, после – испуганном и, в конце концов, почти паническом.

– Здравствуй еще раз, Отто, – вздохнул Курт, присевши на корточки напротив, и тот, вздрогнув, рывком подался вспять, втиснувшись в стену спиною и вцепившись в каменный пол пальцами, запачканными его засохшей кровью. – Поговорим? Наша прошлая беседа оборвалась как-то уж крайне невовремя.

Рицлер не отозвался ни словом, не шевелясь и лишь глядя на человека перед собой уже с неприкрытым ужасом; Курт, однако, ответа на свои слова сейчас и не ожидал.

– Ты понимаешь, где находишься? – продолжил он тихо, и на этот раз переписчик, кивнув, едва слышно выдавил:

– Да… понимаю…

– Понимаешь, почему?

Тот хотел снова кивнуть, однако, оцепенев на миг, лишь отчаянно замотал головой:

– Нет, я не понимаю… Я ничего не понимаю, почему я в Друденхаусе? Я не сделал ничего, чтобы заслужить такое!

– Тогда почему ты убегал? – возразил Курт, по-прежнему не повышая голоса. – Ты солгал, чтобы иметь возможность уйти в комнату, имеющую запасной выход, и бежал; ты не остановился, когда я велел тебе, и даже раненым все еще пытался скрыться. Отто, ты ведь неглупый парень, дураки в университете долго не держатся и помощниками библиотекарей не становятся; так скажи мне – неужто ты сам не понимаешь, что все это более чем подозрительно?

– Но я ничего не сделал… – начал переписчик, и Курт предупреждающе вскинул руку:

– Отто, не надо. Ты ведь понимаешь, что такие слова в этих стенах слышали не одну сотню раз. Понимаешь, что они для меня ничего не значат – это не подтверждение твоей вины, не свидетельство невиновности – ты будто вообще ничего не сказал. Это – как бессловесный крик, который не обозначает ничего. Соберись, пожалуйста, и – более я не желаю слышать этих слов; это – понятно?