ее поцеловал. Ну, кончилось все тем, что мы отправились в одно известное мне местечко и устроили небольшую схватку. Я пошел на это больше из вежливости, не из чего другого. Думал — будет конец. Как бы не так! Она была от меня без ума. Сказала, что влюбилась с первого взгляда. Не скрою, сперва мне это польстило. В ней что–то было. Эти огромные сверкающие глаза! Порой они вызывали во мне какое–то странное чувство. И весь ее вид, как у цыганки. Я не знаю, все это было так необычно, казалось, ты где–то в далеких краях, а не в добром старом Сиднее; словно попал на страницы книги о бунтовщиках и великих князьях и не знаю еще о чем. Я полагал, я в этой забаве кое- что понимаю, но когда она взяла меня в свои руки, оказалось, что я — сущий младенец. Я не так уж разборчив, но, право, иногда она вызывала во мне просто отвращение. А она собой гордилась. Говорила, что после нее все женщины покажутся безвкусными, как холодная баранина.

Ну, в каком–то смысле мне это нравилось, но было, знаете, как–то не по себе. Не очень это приятно, когда женщина совершенно бесстыдна. И удержу на нее не было. Она заставляла меня встречаться с ней каждый день, звонила мне в контору, звонила домой. Я просил ее быть поосторожнее. В конце концов, она должна помнить о муже, а у меня есть отец и мать; отцу ничего не стоило отправить меня на овечье пастбище, если он заподозрит неладное, но она говорила, что ей все равно и если меня отправят пасти овец, она поедет со мной. Она ничего не боялась, и если бы не я, о нас уже через неделю болтали бы по всему Сиднею. Она звонила матери и спрашивала, не могу ли я прийти к ней поужинать и составить партию в бридж — ей не хватает четвертого игрока. А когда я приходил, занималась со мной любовью под носом у мужа. Когда она видела, что я боюсь, она смеялась до упаду. Её это возбуждало. Пат Хадсон относился ко мне как к мальчишке; особого внимания он на меня не обращал. Мнил, что хорошо играет в бридж, и очень любил учить меня, как надо играть. Мне он даже нравился. Он вышел из самых низов и был не дурак выпить, но глупым его никто бы не назвал. Он был честолюбив, и ему льстило, что я у них бываю, из–за того, что я — сын своего отца. Он был не прочь стакнуться с отцом, но хотел выгадать на этом для себя что–нибудь существенное.

Мне все это стало надоедать, я был сыт по горло. Я сам себе не принадлежал. А ревнивая! Если мы были с ней где–нибудь и я случайно бросал взгляд на девушку, она тут же начинала: «А это кто? А почему ты так на нее смотришь? Ты с ней спал?» А когда я говорил, что в жизни словечком не перемолвился, она называла меня проклятым лгуном. Я решил, что надо спускать это дело на тормозах. Я не хотел рвать с ней разом, боялся, как бы она не взбесилась. Она из Хадсона веревки вила, и я знал, отец не будет в восторге, если тот подложит нам на выборах свинью. Я стал говорить, что занят в конторе или должен остаться дома, когда она хотела куда–нибудь со мной пойти. Я говорил, что мама что–то подозревает и надо быть поосторожнее. Но она видела меня насквозь. Не верила ни одному слову. Устраивала мне ужасные сцены. Сказать по правде, я начал побаиваться ее. Я еще не встречал таких людей. Девчонки, с которыми я раньше развлекался… ну, они, как и я, знали, что это просто так, забава, и все кончалось само собой, без шума и хлопот. Другая бы давно догадалась, что с меня хватит, и хотя бы из гордости перестала липнуть ко мне. Черта с два! Как раз наоборот. Вы знаете, она хотела, чтобы мы с ней сбежали в Америку или еще куда–нибудь и там поженились. Ей, видно, и в голову не приходило, что она на двадцать лет старше меня. Всё это было так нелепо. Я говорил, что об этом и думать нечего из–за выборов и потому, что нам не на что будет жить. Она не слушала никаких резонов. Говорила, что нам за дело до выборов, а заработать себе на хлеб в Америке всякий может. Говорила, будто играла раньше на сцене и уверена, что сумеет получить роль. Казалось, она все еще считает себя молодой. Спросила, женился бы я на ней, если бы она не была замужем, и я вынужден был сказать: «Да». Сцены, которые она мне закатывала, довели меня до такого состояния, что я был готов сказать что угодно. Вы не представляете, какую она мне устроила собачью жизнь. И надо же было мне с ней познакомиться! Меня все это так тревожило, я просто не знал, что и придумать. Хотел было рассказать обо всем матери, но знал, что это ее ужасно расстроит. А она не оставляла меня в покое ни на минуту. Один раз даже пришла в контору. Я должен был держаться любезно, делать вид, будто все в порядке, потому что знал: она способна устроить сцену у всех на глазах, но потом я ей сказал — если это еще раз повторится, между нами все кончено. Тогда она стала поджидать меня на улице у двери. Господи, я готов был свернуть ей шею. Отец возвращался домой в машине, и обычно я заходил за ним в контору, чтобы ехать вместе, так она непременно хотела идти со мной. Наконец дошло до того, что я просто не мог больше терпеть. Решил: будь что будет, скажу ей, что все это мне до смерти надоело и надо ставить точку.

Я твердо решил, что скажу ей это, и сказал. Господи, это было ужасно! Я пошел к ней. У них был небольшой домик, окнами на гавань, довольно далеко от города, на крутом обрыве. и я специально отпросился из конторы днем, чтобы с ней поговорить. Она рыдала, кричала, она говорила, что любит меня и не может без меня жить, и еще кучу всяких вещей. Сказала, сделает все, что я хочу, и не будет мне больше надоедать, станет совсем другой. Обещала мне все на свете. Чего она только не говорила! А потом она пришла