Когда стало ясно, что все находятся в одной спасательной шлюпке, вряд ли кто-то захотел ее раскачивать.

Эта моральная амбивалентность не была моральной эквивалентностью. Соединенные Штаты никогда не считали необходимым нарушать права человека в таких масштабах, как это делали Советский Союз, его восточноевропейские союзники и китайцы при Мао Цзэдуне. Но вашингтонские чиновники уже давно убедили себя в том, что единственным способом предотвратить эти нарушения является война, которая может только ухудшить ситуацию. Американские военные действия, - публично предупреждал Джон Фостер Даллес во время венгерского восстания 1956 года, - "спровоцируют полномасштабную мировую войну, результатом которой, вероятно, станет уничтожение всех этих людей". Уже после советского вторжения в Чехословакию в 1968 г. администрация Джонсона мало что могла сделать, кроме как выразить протест, предупредить о недопустимости повторения подобного в других странах и отменить саммит, на котором уходящий президент и новый советский лидер Леонид Брежнев должны были начать переговоры об ограничении стратегических вооружений. То, что произошло в Восточной Европе, объяснял позднее государственный секретарь Джонсона Дин Раск, "никогда не было вопросом войны и мира между нами и Советским Союзом, как бы неблагородно это ни звучало".

Разрядка должна была снизить риск ядерной войны, способствовать установлению более предсказуемых отношений между соперниками по "холодной войне" и помочь им оправиться от внутренних беспорядков, охвативших их в 1960-е годы. При этом не предполагалось, что в ближайшей перспективе будет обеспечена справедливость: она, по мнению большинства сторонников, может возникнуть только в рамках баланса сил, который каждая из великих держав считала законным. Киссинджер был наиболее продуманным защитником этой позиции. Легитимность, - писал он в 1957 году о европейском урегулировании после 1815 года, - "не следует путать со справедливостью".

Он предполагает принятие рамок международного порядка всеми ведущими державами, по крайней мере, в той степени, в которой ни одно государство не будет недовольно настолько, чтобы ... выразить свое недовольство в революционной внешней политике. Легитимный порядок не делает конфликты невозможными, но ограничивает их масштабы.

Эту мысль Киссинджер высказывал и в октябре 1973 г., после того как Никсон назначил его государственным секретарем: "Попытка навязать абсолютную справедливость одной из сторон будет восприниматься всеми остальными как абсолютная несправедливость. . . . Стабильность зависит от относительной удовлетворенности и, следовательно, относительной неудовлетворенности различных государств".

Киссинджер осторожно предостерег от "одержимости стабильностью". В "чрезмерно прагматичной политике" будет "отсутствовать не только направление, но и корни, и сердце". Она не даст "ни критериев, по которым другие страны могли бы оценивать нашу деятельность, ни стандартов, на которые мог бы опереться американский народ". Но "чрезмерно морализаторский" подход к дипломатии времен "холодной войны" может стать "причудливым или опасным" и привести к "неэффективному позированию или авантюристическим крестовым походам". Поэтому ответственный политик "должен идти на компромисс с другими, а это означает в определенной степени компромисс с самим собой". Мораль, присущая разрядке, заключается в том, что она позволяет избежать войны и революции, а это немалое достижение в ядерный век. Однако цель Канта, заключающаяся в обеспечении всеобщей справедливости, могла быть достигнута только при условии всеобщего признания в обозримом будущем статус-кво "холодной войны".

Однако этот аргумент оставлял нерешенным один вопрос: если разрядка действительно снижала опасность ядерной войны, то почему же тогда применение моральных норм при ведении "холодной войны" оставалось столь опасным? Если этот конфликт становится нормальным состоянием международных отношений, значит ли это, что Соединенные Штаты должны принять аморальность как постоянную характеристику своей внешней политики? Как это согласуется с признанием Киссинджера, что "Америка не может быть верна себе без моральных целей"? Такова была дилемма, с которой столкнулся новый госсекретарь, взяв на себя руководство внешней политикой Никсона: обеспечение статус-кво за рубежом делало его поддержку уязвимой внутри страны.

Наиболее ярко уязвимость проявилась в области прав человека. Вскоре после московского саммита 1972 г. кремлевские лидеры ввели налог на выезд эмигрантов из СССР, якобы для того, чтобы возместить расходы на их образование, финансируемое государством. Эта мера казалась незначительной по сравнению с предшествующими ей более масштабными, но она была принята в то время, когда в США росла обеспокоенность по поводу обращения с советскими евреями и диссидентами. Налог на выезд вызвал ответную реакцию в Конгрессе, где сенатор Генри М. Джексон и представитель Чарльз Вэник предложили поправку к обычному Закону о торговой реформе, согласно которой любой "нерыночной экономике", ограничивающей или облагающей налогом право на эмиграцию, было отказано в предоставлении режима "наибольшего благоприятствования" и кредитов Экспортно-импортного банка. Соединенные Штаты, утверждал Джексон - несомненно, имея в виду свои собственные президентские амбиции, - должны использовать свою экономическую мощь не для того, чтобы вознаградить Советский Союз за его внешнее поведение, а для того, чтобы изменить его внутреннее поведение: "Когда у нас есть что-то, к чему мы испытываем сильные чувства... [то] мы должны положить этот принципиальный вопрос на стол переговоров, зная, что русские на него не согласятся".

Киссинджер заявил, что положения Закона о реформе торговли были одним из тщательно сбалансированных кнутов и пряников, которые убедили Советский Союз наконец-то согласиться на ограничение стратегических вооружений. Добавление новых требований после заключения сделки, особенно таких, которые требовали бы от русских изменения внутренней политики в результате давления извне, могло бы стать лишь мандатом "на невыполнимый курс, который подрывает наш авторитет за рубежом, не давая нам инструментов для преодоления последствий возникшей напряженности". Тихая дипломатия сделала бы для советских евреев, диссидентов и других потенциальных эмигрантов больше, чем публичное позирование; а в отсутствие дружественных советско-американских отношений сделать для них что-либо вряд ли было бы возможно. Возражения Москвы против поправки Джексона-Вэника имели под собой еще более глубокую основу. По признанию посла Добрынина, "Кремль боялся эмиграции в целом (независимо от национальности и вероисповедания), чтобы не показалось, что выход из счастливой страны социализма предлагает степень либерализации, которая может дестабилизировать внутреннюю ситуацию".

Это означало, однако, что в поисках геополитической стабильности администрация Никсона начала поддерживать внутреннюю стабильность внутри СССР. Она стремилась управлять международной системой времен холодной войны так же, как Меттерних и Каслри управляли Европой после Наполеона, - балансируя антагонизмы внутри нее. Но эта система XIX века принимала внутренний характер балансируемых государств: призывы к реформам в эпоху, о которой Киссинджер писал как историк, можно было легко отбросить. Это было не так просто сделать в более прозрачную и демократическую эпоху, в которую он сам стремился направлять ход событий.

Киссинджер никогда не предполагал, что разрядка обеспечит будущее советского авторитаризма. "Азартная игра Брежнева, - писал он Никсону летом 1973 г., - заключается в том, что