только смотрела, как машина трогается с места и поворачивает в сторону Всетина. Тогда она видела своего сына в последний раз.

Загружать суды рейха рассмотрением дела какого-то мезиржичского еврея было бы излишне, так что после десятидневного допроса во всетинском гестапо Карела Леви, который еще несколько месяцев назад считался одним из самых почетных жителей города, перевезли в тех же домашних штанах, тонком пиджачке и стоптанных рабочих башмаках в Аушвиц, где спустя два месяца он умер от истощения.

После его ареста Гелеровы несколько недель жили в мучительном страхе, не выяснят ли следователи на допросе, что Леви помог Эльзе подделать продажу писчебумажной лавки и что Гелеровы дают приют евреям, которым удалось сбежать из Польши.

В сентябре сорок первого Гана снова сидела возле мутти Греты, склонив голову над рукоделием. Но на этот раз она не вышивала монограмму на очередной предмет своего приданого. Она пришивала на пальто, блузки и свитера желтые звезды с черной надписью «Jude».

— Если бы вы нас послушались и вовремя уехали, вам не пришлось бы сейчас ходить с клеймом, как какой-то скот, — плакала мутти Грета, а Гана заметила, что мама только покачала головой и вышла из кухни.

— Пришивай как следует, — сделала Гане замечание мутти Грета. — Ты что не видишь, что у тебя тут кончик отходит? Не хочешь же ты, чтобы люди еще толковали, что мы ходим оборванные.

В тот день, когда Гана впервые вышла на улицу в пальто с желтой звездой, нашитой на стороне сердца, она в душе поблагодарила странную привычку чешского народа начинать работать в шесть часов утра. Привычка, которую еще во времена Австро-Венгрии завел страдающий бессонницей император Франц-Иосиф и от которой после падения империи люди в других странах отказались, как от неудобной и нездоровой, теперь помогла Гане пройти по темным улицам практически незамеченной. Женщины на гобеленовой фабрике отводили взгляд от желтой звезды и делали вид, что не обращают на нее внимания, а через некоторое время и правда перестали замечать. Наоборот, Гана обнаружила, что с ней заговаривают чаще, чем обычно, и завязывают с ней разговор даже те, которые раньше и слова не сказали, и поняла, что они так показывают свой протест против унизительного клейма и выражают ей свою поддержку.

С этим сознанием ей было легче идти домой. Большинство прохожих делало вид, что не замечает знак, нашитый на одежде, некоторые виновато отводили взгляд, а кто-то даже кивал в знак приветствия, хотя Гана их даже не помнила.

Примерно в то же время начали организовывать рабочие бригады. Поскольку Ганина мать Эльза значилась домохозяйкой и официально не работала, как и ее родители, а значит считалась человеком бесполезным и никак не способствующим общему процветанию рейха и его победе, ее определили в рабочую группу из шести человек.

С другими товарищами по несчастью она теперь мела тротуары в городе, отскребала антинемецкие надписи мелом, которые иногда появлялись на стенах переулков, а зимой, облачившись в тяжелые башмаки, толстые чулки и самое теплое пальто, украшенное только желтой звездой, расчищала снег деревянными лопатами.

Грета и Бруно Вайс тоже были записаны в резервный список людей, пригодных к подсобной работе, который насчитывал сотню имен, так что Эльза все время, что родители прожили в Мезиржичи, боялась, что в свои семьдесят с лишним им тоже придется взять в руки метлу и выходить на улицы.

Стоял ноябрьский вечер. Холодный ветер трепал Гане волосы, продувал рукава и холодил под юбкой, а пальцы, сжимавшие ручки сумки с покупками, посинели от холода. Она спешила. Она не любила выходить из дома в сумерках, потому что улицы из-за затемнения были до того погружены во мрак, что не разобрать, где кончается тротуар, где торчит ступенька или зияет яма. Но сейчас ее донимали не столько ухабы и выбоины, сколько окрики наглых подростков. С желтой звездой, которая светилась в темноте на темном пальто, она чувствовала себя очень уязвимой. Четверо мальчишек десяти-двенадцати лет прицепились к ней у моста и преследовали, выкрикивая оскорбления и распевая глупые песенки. У площади Гана перешла на бег, но мальчишки бежали быстрее. Перед самой лавкой они догнали и обступили ее.

— Грязная жидовка, — выкрикнул один. Парень в кепке притянул к себе полу Ганиного пальто и принюхался:

— Фу, она правда воняет!

Гана отмахнулась от него сумкой и попыталась пробраться к дому. Тут открылась дверь лавки и оттуда выбежал Алоис Урбанек.

— Пошли вон, мерзавцы, — крикнул он. — Еще раз такое повторится, и я вас найду, вот увидите.

Мальчишки разбежались, и только оказавшись на безопасном расстоянии, замедлили шаг, а один смело крикнул через плечо:

— Жидолиз!

Мальчишки засмеялись и побежали восвояси.

Урбанек придержал для Ганы дверь в дом и, заметив, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать, принялся ее утешать:

— Не обращайте внимания, Ганочка. Они просто дети. Сами не знают, что говорят.

— Это все из радио, — сказала Гана. Гелеровы свое радио уже сдали, потому что евреям запрещено было держать приемники, но Гана хорошо помнила еще с тех пор, как оно у них было, разжигающие ненависть передачи, в которых рассказывали, что евреи — дармоеды, у которых нет собственной земли: они объедают страну, которая их принимает, живут трудом других и злоупотребляют добротой честных тружеников. Они в принципе не заслуживают никаких льгот, поэтому им не положены талоны на фрукты, рыбу, птицу и мясо. Гана уже не помнила, когда в последний раз ела что-то сладкое, а ночью ей снились бутерброды с медом. Но евреям такого не полагалось.

— Спасибо, пан Урбанек. Только бы у вас не было из-за меня неприятностей. А вдруг мальчишки кому-нибудь расскажут, что вы меня защищали?

— Не расскажут. Их и дома за такое поведение не погладили бы по головке, — успокаивал ее продавец, хотя сам не был в этом уверен. — Но вам не стоит по вечерам выходить из дома. При свете дня они бы не осмелились нападать.

Гана потупилась.

— Вы же знаете, что нам, — она запнулась и ждала, поймет ли Урбанек, кого она имеет в виду, — можно