Недостаток благоразумия подвел Агриппу и здесь. Он совершенно не подумал о том, что возница — прогулка, очевидно, была на колеснице — мог услышать крамольные речи своего господина. До поры до времени возница Евтих, бывший вольноотпущенником Агриппы, молчал о неосторожных словах, услышанных им. Но, когда Агриппа уличил его в краже своего плаща, — возможно, плащ этот Евтих и полагал достойной ценой своего молчания, — проворовавшийся либертин решил бежать. Далеко уйти ему не удалось, и вскоре беглеца доставили к префекту Рима Пизону. Столь большое внимание к особе ничтожного возницы-либертина объясняется, должно быть, высоким положением его господина — человека царской крови, приближенного к императорскому двору. Евтих был допрошен, и вот тогда-то он и оценил значение слов, случайно услышанных во время прогулки Гая и Агриппы. Впрочем, Пизону он сказал лишь, что ему совершенно необходимо сделать сообщение императору, касающееся его безопасности{213}. Пизон, разумеется, отправил Евтиха на Капрею, где его содержали в оковах, дожидаясь, пока Тиберий соблаговолит поинтересоваться, какую такую сверхважную весть сей ничтожный человечек желает сообщить. Принцепс, однако, верный своей привычке не спешить понапрасну, вызов Евтиха на допрос не торопил. Тогда Агриппа, не догадываясь, какие речи его неверный либертин слышал и что, собственно, собирается поведать Тиберию, сам начал через свою покровительницу Антонию торопить императора, не подозревая, чем допрос Евтиха может для него самого обернуться.

Антония попросила Тиберия допросить Евтиха. Искушенный в допросах доносителей всякого рода и звания император передал Агриппе весьма недвусмысленное предостережение, над каковым гостю из Иудеи надлежало бы крепко призадуматься: «Если Евтих выдумал слова, которые он приписал Агриппе, то он получит от меня должное возмездие, если же при расследовании окажется, что он сказал правду, то пусть Агриппа остерегается, как бы наказание, которое он собирается уготовить своему вольноотпущеннику, не пало на его собственную главу»{214}. Агриппа продолжал настаивать на своем, и Антония, выбрав удобный момент, когда Тиберия после обеда вынесли в носилках на прогулку, а сопровождали его как раз Гай и Агриппа, еще раз попросила принцепса немедленно допросить Евтиха. Тиберий тут же заметил: «Клянусь, Антония, богами, что то, что я теперь делаю, я делаю не по своей воле, но благодаря твоим просьбам»{215}.

Агриппа, что называется, напросился…

Когда Евтих предстал перед императорскими очами — приказание, кстати, исполнил Макрон, еще один жаждавший скорейшего принципата Гая, — Тиберий немедленно спросил, что он может сказать против человека, которому обязан свободой. Вот тут-то и настал час Евтиха. Пожалел Агриппа какой-то плащ — так получай теперь сполна за свою жадность!

«Государь! — сказал Евтих. — Однажды этот вот Гай и Агриппа выехали на прогулку в колеснице, а я сидел у ног их. Они беседовали долго о всякой всячине, и наконец Агриппа обратился к Гаю со следующими словами: «Наступит ли день, когда этот старик умрет и сделает тебя владыкой мира? Ведь внук его, Тиберий, не будет нам препятствием. Ты можешь умертвить его. Тогда вселенная будет счастлива, и более ее я»»{216}.

Тиберий отнесся к доносу Евтиха серьезно. Агриппа и так уже вызвал его недовольство, предпочитая дружбу с Гаем опеке над Тиберием Гемеллом, каковая императором была ему поручена. «Поэтому император сказал: «Макрон, наложи на него оковы». Макрон, однако, не понял, о ком говорил Тиберий, никак не предполагал, что последний мог иметь в виду Агриппу, и поэтому не привел приказание в исполнение»{217}.

Думается, дело здесь вовсе не в непонятливости префекта претория. Заключение в оковы Агриппы было угрозой благополучию Гая, а все надежды Макрона на будущее были связаны исключительно с ним. Где уверенность в том, что тара постигнет только того, кто говорил, минуя того, кто слушал?

Возможно, Макрон рассчитывал, что, поостыв, Тиберий раздумает карать человека царского происхождения… Но не тут-то было. Когда Тиберий вскоре увидел Агриппу на ипподроме, то немедленно напомнил Макрону о своем приказе. Попытка Макрона вновь прикрыться непонятливостью на сей раз не удалась. Прямо с ипподрома в пурпурном царственном одеянии Агриппа был доставлен в темницу.

Заключение, правда, не стало для него чрезмерно строгим благодаря стараниям по-прежнему покровительствовавшей ему Антонии. Добрая старая женщина, понимая несвоевременность и бесполезность заступничества за Агриппу, сделала все возможное, чтобы лишение свободы для сына ее подруги и друга ее внука прошло без особых лишений. Макрон по ее просьбе назначал наиболее мягкосердечных центурионов и воинов для охраны заключенного. Агриппа не ощущал особого недостатка ни в чем. Ему доставляли любимую пищу, его посещали друзья. Гая, кстати, среди них не было, что следует считать разумной осторожностью.

Почему Тиберий, наказав Агриппу заключением под стражу, не тронул Калигулу? Должно быть, Гай, верный избранной тактике поведения, ничем не обнаружил сколь-либо коварных замыслов против престарелого императора. Тем более что он наверняка не подтвердил подлинности слов Евтиха. Понятно, что и Агриппа решительно отвергал обвинения вольноотпущенника. А свидетелей у Евтиха не было… Поэтому, наверное, и ограничился Тиберий арестом Агриппы, оставив его, что называется, в полнейшем неведении. Гая карать пока было не за что, но волнение он наверняка пережил сильнейшее.

Надо полагать, что все шесть месяцев, покуда длилось заключение Агриппы, страх за свое будущее да и за саму жизнь у Калигулы не проходил. Не могло ведь быть ни малейшей уверенности в том, что Тиберий не пожелает вдруг жестко допросить заключенного и у того не вырвут роковое признание… А тогда месть Тиберия не заставит себя ждать. Итак, при дворе все понимали, что Гай у принцепса уже на подозрении{218}. Старик и ранее не питал иллюзий относительно своего возможного преемника. Проницательность была одной из сильных сторон Тиберия, и неслучайно он не раз говорил, «что Гай живет на погибель себе и всем и что в нем он вскармливает ехидну для римского народа»{219}.

Спасительным для Гая было и ослабление здоровья семидесятисемилетнего старца. Тиберий терял не только силы физические, но и духовные. «В конце концов, по-прежнему колеблясь душой и ослабев телом, он предоставил судьбе решение, непосильное ему самому, бросая, однако, порой замечания, из которых можно было понять, что он отчетливо представлял себе будущее: так, он в прозрачном иносказании упрекнул Макрона за то, что тот отворачивается от заходящего солнца и устремляет свой взор на восток, а Гаю Цезарю, в случайно возникшей между ними беседе, когда тот стал высмеивать Суллу, предсказал, что он будет обладать всеми пороками Суллы и ни одной из его добродетелей. И когда он при этом со слезами обнял меньшего внука, а старший, увидев это, нахмурился, он, обратившись к нему, сказал: «Ты убьешь его, а тебя — другой»»{220}.