– Она была откровенна с вами?

– До известной степени. – Он оторвал пальцы от ручки кресла и снова опустил их, как делает пианист, ударяя по клавишам. – Она не любила хныкать. Признаюсь, я пытался вызвать ее на откровенность. Тем более что теплые отношения, сложившиеся между нами во время съемок, со временем перешли в дружбу. Я знал, что ей приходится нелегко. Сначала она пыталась оправдывать его, потом перестала. И в конце концов по секрету призналась, что подала на развод, чтобы припугнуть его и заставить лечиться.

– Вы с Тэннером когда-нибудь говорили об этом? Губы Мэннинга сложились в улыбку. Лукавую и умудренную опытом.

– Тэннер славился дурным характером и любил устраивать сцены. Моя карьера в то время только начиналась, и я не собирался рисковать ею. Я избегал его. Я не принадлежу к людям, считающим, что любое упоминание в прессе им на пользу, и мне не хотелось, чтобы заголовки газет кричали о драке, устроенной Тэннером и Мэннингом из-за Джулии Макбрайд.

– Вместо этого заголовки газет кричали о связи Мэннинга и Макбрайд.

– С этим я ничего не мог поделать. Одна из причин, заставивших меня согласиться на это интервью, заключается в стремлении рассказать правду о моих отношениях с Джулией.

– Тогда позвольте спросить, почему вы не хотели рассказать эту правду раньше? После смерти Джулии вы отказывались говорить о ней с интервьюерами.

– Я сказал правду. – Мэннинг слегка нагнул голову и опустил подбородок. В сочетании с прищуренными глазами цвета тучи это производило впечатление угрозы. – В суде, – продолжил он. – Под клятвой. Но средства массовой информации и публику это не удовлетворило. Тема скандалов и супружеских измен для многих так же привлекательна, как тема убийства. Я отказывался играть в эти игры и унижать Джулию.

«Может быть, – подумал Ной. – Если только сохранение тайны не было для него способом создать себе дополнительную рекламу».

– А как же сейчас?

– Сейчас вы собираетесь писать книгу. По городу ходят слухи, что это будет книга, которая поставит точку в деле об убийстве Джулии Макбрайд. – Он тонко улыбнулся. – Уверен, что вы знаете это.

– По городу ходит много слухов, – в тон ему ответил Ной. – Пусть об этом заботится мой агент. А я просто делаю свою работу.

– Лидия была права. Вы действительно сообразительны… Итак, вы собираетесь писать книгу, – повторил Мэннинг. – Я – участник этой истории. Поэтому я отвечу на вопросы, на которые отказывался отвечать последние двадцать лет. Мы с Джулией никогда не были любовниками. Мы с Тэннером никогда не боролись за нее. Хотя, честно говоря, я был бы рад, если бы и то, и другое оказалось правдой. День, когда я услышал о случившемся, до сих пор остается худшим в моей жизни.

– Как вы об этом узнали?

– Мне позвонил Дэвид Мелберн. Семья Джулии не хотела газетной шумихи, а он знал, что, как только журналисты почуют запах жаренного, они бросятся ко мне за комментариями, интервью и подробностями. Конечно, он был прав, – пробормотал Мэннинг. – Было раннее утро. Я еще спал. Он позвонил по моему личному номеру. Этот номер был у Джулии.

Лукас закрыл глаза, и его лицо напряглось и стало жестким.

– Он сказал: «Лукас, у меня ужасная новость. Ужасная». Я хорошо помню, как его голос дрожал и срывался от горя. «Джулия умерла. О боже, боже, Джулия умерла. Сэм убил ее».

Он снова открыл глаза, в них застыла искренняя боль.

– Я не поверил этому. Не мог поверить. Это напоминало дурной сон… нет, хуже. Намного хуже. Сцену, которую меня заставляют играть все снова и снова. Я видел ее только накануне. Она была красивой, живой и радовалась роли, которую только что прочитала. А потом Дэвид сказал мне, что она мертва.

– Так вы были влюблены в нее, мистер Мэннинг?

– По уши.

Мэннинг уделил ему целых два часа. Ной истратил километры пленки и исписал гору бумаги. Он был уверен, что часть интервью Мэннинг заготовил заранее. Отрепетировал, отработал интонации, расставил паузы. И все же, несомненно, он говорил правду.

Что само по себе было немалым достижением.

Ной решил отметить этот скромный успех и спустя несколько дней пригласил Майка в бар, который назывался «Руморс».

– Она строит мне глазки, – пробормотал в пивную кружку Майк и показал глазами налево.

– Кто?

– Ты что, ослеп? Вон та блондинка в короткой юбке.

– Тут сто тридцать три блондинки в коротких юбках. И все строят кому-то глазки.

– Через два столика налево. Не смотри туда.

Ной, и не собиравшийся этого делать, пожал плечами.

– О'кей. Я снова собираюсь на пару дней в Сан-Франциско.

– Зачем?

– Работа. Книга. Забыл?

– Ах, да… Говорят тебе, она стреляет в меня глазами. И крутит локон. Это уже вторая стадия.

– Раз так, валяй.

– Ага. Я и так потратил даром кучу времени. Кстати, как Сан-Квентин выглядит изнутри? – спросил Майк и слегка подмигнул блондинке для проверки.

– Удручающе. Входишь в дверь, а она за тобой запирается. И от щелчка замка у тебя волосы встают дыбом.

– Он все еще выглядит как кинозвезда? Ты так и не сказал об этом.

– Нет, он выглядит как человек, который просидел двадцать лет. Ты есть будешь?

– После того как поговорю с блондинкой. Не хочу дышать на нее чесноком. О'кей, полных пять секунд зрительного контакта. Все, я пошел.

– Ставлю на тебя, дружище. – Когда Майк вразвалку пошел к соседнему столику, Ной пробормотал: – Она съест его заживо.

Он забавлялся, следя за происходящим. Танцплощадка была полна, тела в лучах цветных прожекторов извивались в такт грохотавшей музыке.

Это напомнило Ною тот вечер, когда он пригласил Оливию на дискотеку. И как он перестал слышать музыку и вообще что-либо, кроме биения собственного сердца, когда целовал ее губы.

«Брось, парень, – осадил он себя, нахмурился и поднял кружку. – Все прошло».

Он пил пиво и наблюдал за происходящим. Ему всегда нравилось бывать в барах, нравилось слушать музыку и голоса, нравилось танцевать и общаться с людьми. Но сегодня он сидел один, следил за тем, как друг обрабатывает блондинку, и жалел, что не остался дома.

Ной рассеянно отодвинул от себя тарелку, снова поднял кружку и вдруг увидел, что к его столику направляется Карин.

– О господи, как будто в этом городе больше негде выпить… – пробормотал он и сделал большой глоток.

– А я думала, что ты заделался отшельником. – Карин облачилась в кожаное платье ярко-голубого цвета, которое облегало ее, как собственная кожа, и заставляло публику шарахаться в стороны. Ее волосы были завиты в тысячи мелких локонов, в просторечии называвшихся «трахни меня», а губы накрашены ярко-алой помадой.