С того дня мы не виделись много лет, только иногда созванивались. Мы стали друг для друга голосами в телефонной трубке. Но желание, чтобы она умерла, затаилось где-то в углу моего сознания. Я гнала его прочь, а оно не уходило.

Ночь накануне отъезда во Флоренцию я провела без сна. Из всех неотвязных мыслей больше всего меня мучила мысль о Паскуале. Его слова жгли мне душу. Вначале я приняла их в штыки, но чем больше думала, тем больше закрадывалось сомнений: с одной стороны, мне по-прежнему казалось, что я не заслужила столь суровой отповеди, а с другой — раз Лила с ним согласилась, может, я и в самом деле не права? Устав ворочаться в постели, я впервые в жизни встала в четыре утра и еще до рассвета вышла из дома. Я была так несчастна, что мне хотелось, чтобы со мной случилось что-нибудь ужасное, что станет мне наказанием за мои грехи, но рикошетом ударит и по Лиле. Но со мной ничего не произошло. Я долго бродила по пустынным улицам, гораздо менее опасным, чем днем, когда их заполняла толпа. Небо надо мной постепенно лиловело. Я вышла к морю — оно расстилалось передо мной ровным серым листом, над ним проплывали редкие, чуть подсвеченные розовым облака. Яркий луч света надвое разрезал массив Кастель-дель-Ово: со стороны Везувия его силуэт переливался охрой, со стороны Мерджеллины и Позилипо оставался коричневатым пятном. Дорога вдоль пляжа была пуста, море не шумело, зато источало сильный запах. Интересно, как бы я относилась к Неаполю, да и к себе самой, если бы каждое утро просыпалась не в нашем квартале, а в одном из этих домов на побережье? К чему я стремилась? Изменить свое происхождение? Изменить себя и других? Взять пустой, как сейчас, город и заселить его новыми жителями, не зараженными алчностью, нищетой, ненавистью, злобой, способными наслаждаться красотой пейзажа, как божества, что обитали здесь когда-то? Подстегнуть своего личного демона, устроить ему сладкую жизнь и обрести счастье? Да, я воспользовалась властью семейства Айрота, которые на протяжении нескольких поколений боролись за социализм и выступали на стороне таких, как Паскуале и Лила; я сделала это не ради спасения мира, а ради одного человека, которого любила; не сделай я этого, я совершила бы ошибку. Разве я неправильно поступила? Неужели я должна была бросить Лилу в беде? Никогда, никогда больше палец о палец не ударю, ни ради кого. Я уехала из Неаполя и вышла замуж.

Свою свадьбу я не помню. Вместо воспоминаний — несколько застывших картинок на фото: растерянное лицо Пьетро, взволнованное мое, моя мать — она не в фокусе, но и так видно, что она чем-то недовольна. Или это только так кажется? Как нас регистрировали, я тоже не помню, зато память сохранила долгий разговор, который состоялся у нас с Пьетро за несколько дней до свадьбы. Я сказала ему, что планирую принимать противозачаточные таблетки, потому что сначала — и срочно — должна написать новую книгу. Я не сомневалась, что он меня поймет и не станет возражать. Но он совершенно неожиданно воспротивился. Сначала его обеспокоило, что таблетки незаконные — официально в продажу они тогда еще не поступили; потом он сказал, что, по слухам, они вредят здоровью, потом произнес целую речь о сексе, любви и зачатии и, наконец, буркнул, что если мне есть что написать, то я смогу писать и беременная. Меня его слова разозлили: куда подевался высокообразованный сторонник социального прогресса, который так настаивал на гражданском браке? Я все ему высказала, мы поссорились и не помирились даже к дню бракосочетания. Потому-то он в тот день был молчалив, а я холодна.

Был и еще один неприятный сюрприз: прием по случаю свадьбы. Мы собирались расписаться, расцеловаться с родственниками и уехать к себе без всяких празднований. Это решение мы приняли вместе с Пьетро: он вообще был аскет, а мне не терпелось доказать себе и окружающим, что я больше не принадлежу к тому миру, в котором живет мать. Но Аделе придерживалась другого мнения и все сделала по-своему. Она затащила нас домой к своей подруге, якобы чтобы выпить за наше здоровье, а в действительности мы оказались на грандиозном приеме в одном из самых изысканных флорентийских домов среди бесчисленной родни Айрота и других известных и даже очень известных людей, с которыми вынуждены были провести весь вечер. Муж сразу помрачнел, а у меня возник вопрос: раз так, почему же я не пригласила никого, кроме родителей, братьев и сестры, в конце концов, это же моя свадьба.

— Ты знал? — спросила я его.

— Нет.

Какое-то время мы держались вместе, но вскоре Пьетро надоело, что мать и сестра без конца с кем-то его знакомят, он засел в углу с моими родителями и проболтал с ними весь вечер. Я с раздражением думала о том, что мы угодили в западню, из которой просто так не вырвешься, но через некоторое время с изумлением обнаружила, что ко мне проявляют интерес известные политики, именитые ученые, молодые революционеры и даже знаменитые литераторы — поэт и романист. Они читали мою книгу и хвалили мои статьи в «Уните». Настроение у меня сразу поднялось. Время летело незаметно, и я чувствовала себя все ближе к миру Айрота. Даже свекор удостоил меня краткой беседы на тему положения рабочего класса. Вокруг нас тут же столпились другие гости — все эти люди участвовали в публичных дебатах по поводу роста протестного движения, все шире охватывавшего страну. И я была одной из них, была в центре внимания — это действительно был мой праздник.

Свекор упомянул отличный материал, вышедший в «Мондо операйо», автор которого с большим талантом осветил проблему становления в Италии демократии. С опорой на факты он доказывал, что, пока радио, телевидение, крупные газеты, школа, университет и местные власти работают в русле идеологии правящей партии, честные выборы в стране невозможны и рабочие ни при каких обстоятельствах не смогут набрать большинство в парламенте. Все согласно кивали, приводили свои доводы, дополняли автора. Наконец профессор Айрота назвал имя — я угадала его раньше всех, еще до того, как он успел произнести «Джованни Сарраторе»: конечно, это был Нино. Я была так за него рада, что не удержалась и сказала, что мы знакомы, а потом позвала Аделе, чтобы она подтвердила мужу и всем присутствующим, что мой неаполитанский друг действительно светлая голова.

Так Нино оказался на моей свадьбе, хоть и не присутствовал на ней физически. Говоря о нем, я словно бы получила право говорить и о себе, объяснить, почему я увлеклась вопросами борьбы трудящихся; я принялась рассуждать о необходимости помочь левым партиям и движениям заполнить лакуны в понимании современного политического и экономического положения. Я щеголяла недавно заученными формулировками, которыми наловчилась уверенно пользоваться, и чувствовала себя страшно умной. Мне стало хорошо; мне нравилось находиться рядом с родителями мужа, в кругу их друзей — меня здесь ценили. К концу вечера, когда мои родные робко попрощались с нами и отправились куда-то коротать время до первого поезда в Неаполь, вся моя злость на Пьетро испарилась. Он заметил это и сам повеселел; всякая натянутость между нами исчезла.

Вернувшись домой и заперев дверь, мы занялись любовью. Поначалу мне было очень приятно, но вскоре выяснилось, что сюрпризы того дня еще не кончились. Антонио, чтобы достичь оргазма, достаточно было немного о меня потереться, Франко изо всех сил старался продлить наслаждение, но вскоре с хрипом выходил из меня или, когда пользовался презервативом, замирал и весь как будто тяжелел, наваливаясь на меня всем телом и счастливо смеясь мне в ухо. Пьетро, напротив, трудился надо мной так долго, что это время показалось мне вечностью. Мощные ритмичные удары быстро свели на нет всякое удовольствие, к тому же у меня заболел живот. Сам он весь взмок — пот стекал у него по лицу и по шее, а я гладила его мокрую спину и понимала, что уже ничего не хочу. Но он не обращал на это внимания, продолжал снова и снова входить и выходить, монотонно и однообразно. Я не знала, что делать, ласкала его, шептала слова любви, а сама только и думала: поскорее бы это кончилось. Когда он наконец заревел и в изнеможении обрушился на меня, я была страшно довольна, хотя осталась неудовлетворенной и все тело у меня ныло.