— Почему? — спросила она без особого интереса.

— Что «почему»?

— Почему вы не венчаетесь?

— Мы неверующие.

— А как же Божья воля и Святой Дух? — напомнила она о заметке, которую когда-то в ранней юности мы написали вместе.

— Я повзрослела.

— Ну хоть бы праздник устроили, позвали друзей…

— Пьетро не хочет.

— Даже меня не пригласишь?

— А ты что, придешь?

— Нет, — улыбнулась она.

Вот и поговорили. В первых числах мая, перед тем как окончательно проститься с Неаполем, я решилась сделать еще одну вещь — навестить синьору Галиани. Если бы я знала, чем это обернется! Я нашла ее номер и позвонила. Сказала, что выхожу замуж, уезжаю во Флоренцию и хотела бы зайти к ней попрощаться. Она не удивилась и не обрадовалась, но была со мной любезна и назавтра пригласила меня к себе к пяти часам. Прежде чем положить трубку, она добавила: «И подругу свою приводи, Лину. Если она не против, конечно».

Лилу долго уговаривать не пришлось: она оставила Дженнаро на попечение Энцо и пошла со мной. Я накрасилась, сделала прическу, оделась так, как одобрила бы Аделе, и помогла Лиле слегка привести себя в порядок — уговаривать ее наряжаться было бесполезно. Она хотела купить пирожных, но я сказала, что не стоит. Зато я прихватила экземпляр своей повести, хотя и не сомневалась, что профессор Еалиани ее уже прочитала; мне хотелось надписать ей книгу.

Мы пришли в назначенное время, позвонили в дверь — тишина. Позвонили еще раз, и нам открыла Надя — запыхавшаяся и на удивление небрежно одетая. От ее привычной вежливости не осталось и следа, как будто беспорядок в одежде заодно лишил ее и хороших манер. Я объяснила, что нас пригласила ее мать. Она сказала, что матери нет дома, провела нас в гостиную, велела располагаться, а сама исчезла.

В квартире было тихо. Мы тоже сидели молча, обмениваясь смущенными улыбками. Минут через пять в коридоре наконец послышались шаги. Это был Паскуале: вид у него был взъерошенный. Лилу его появление нисколько не удивило, а я изумленно воскликнула: «Что ты тут делаешь?» — «Это вы что здесь делаете?» — сухо ответил он вопросом на вопрос. Мне пришлось перед ним оправдываться, будто мы без приглашения заявились к нему: у меня назначена встреча с моей преподавательницей, профессором Галиани.

— А-а, — сказал он и повернулся к Лиле: — Как ты, поправилась?

— Почти.

— Я очень рад.

Я рассердилась и сказала, что ей стало чуть лучше буквально в последние дни, но зато Соккаво получил отличный урок: на завод приходила инспекция, и он выплатил Лиле все, что ей причиталось.

— Да ну? — спросил он, и тут в гостиной появилась Надя; теперь она выглядела безупречно. — Слышала, Надя? Синьорита Греко преподала урок Соккаво.

— Не я преподала, — воскликнула я.

— Не вы? Значит, урок Соккаво преподал сам Господь Бог.

Надя усмехнулась, прошла через всю комнату и, несмотря на то что диван был свободен, уселась на колени к Паскуале. Мне стало неловко.

— Я просто пыталась помочь Лине.

Паскуале обвил рукой Надину талию и обратился ко мне:

— Отлично. Значит, теперь, что бы ни случилось на любом заводе, фабрике или на стройке, где угодно в Италии и даже по всему миру, все рабочие, недовольные своими хозяевами, могут звонить Элене Греко, а уж она, в свою очередь, позвонит своим друзьям, инспекторам и святым, прямо в рай — у нее везде связи, — и решит все проблемы.

Он никогда так со мной не разговаривал, даже в детстве, когда выглядел на нашем фоне взрослым парнем, разбирающимся в политике. Я почувствовала себя уязвленной, хотела возразить, но меня перебила Надя. Она обращалась к Лиле, будто разговаривать со мной не имело смысла, и говорила медленно и с расстановкой:

— Лина, трудовая инспекция никому не поможет. Ну, приехали они к Соккаво, заполнили свои бумажки, а дальше что? На заводе все по-старому. Кто-то получил на лапу за молчание, а у тех, кто посмел подать голос, теперь крупные неприятности. Нас искала полиция. А фашисты подкараулили Армандо возле дома и избили.

Не успела она договорить, как вмешался Паскуале.

— А ну объясни нам, чего ты пыталась добиться? — Он почти кричал, но в его голосе звучала искренняя боль. — Ты вообще понимаешь, что творится в Италии? Понимаешь, что такое классовая борьба?

— Не кричи, пожалуйста, — попросила его Надя и снова повернулась к Лиле: — Товарищей не бросают.

— Это по-любому добром не кончилось бы, — ответила Лила.

— То есть?

— Листовками их не одолеть. И драками с фашистами тоже.

— А как же их одолеть?

Лила молчала. Паскуале набросился на нее:

— Как-как? Подлизаться к добреньким друзьям хозяев, выпросить себе денег, а на остальных наплевать!

— Паскуале, прекрати! — не выдержала я, против своей воли повысив голос. — Как ты с нами разговариваешь? И все это было совсем не так!

Я хотела заставить его замолчать, доказать ему, что он не прав, но в голове царила пустота; на ум не шел ни один стоящий аргумент — только подлая, в сущности, мысль о том, что теперь, когда он закрутил шашни с девушкой из хорошей семьи, он считает, что ухватил Бога за бороду. Но не успела я и рта раскрыть, как Лила с раздражением сказала:

— Брось, Лену, они правы.

Я опешила. Как это — они правы? Меня так и подмывало дать им всем отпор. Пусть Лила объяснит, что она имеет в виду! Но тут в коридоре снова послышались шаги — пришла профессор Галиани.

Я надеялась, что профессор не слышала, как я орала. Еще я была уверена, что Надя соскочит с коленей Паскуале и пересядет на диван. Мне хотелось посмотреть, как они будут делать вид, что их ничто не связывает. Лила тоже поглядывала на них с интересом. Но они остались сидеть как сидели, а Надя, будто боясь упасть, даже обвила рукой шею Паскуале. «В следующий раз не забывай предупреждать, когда зовешь гостей», — сказала она матери, едва та появилась на пороге. Профессор не ответила дочери, лишь холодно произнесла, обращаясь к нам: «Извините, меня задержали. Пойдемте ко мне в кабинет». Мы последовали за ней, а Паскуале отстранил Надю от себя и раздраженно пробормотал: «С меня хватит, пошли отсюда».

Галиани вела нас по коридору, возмущенно бормоча на ходу: «Чего я не выношу, так это грубости». Мы вошли в просторную комнату: старинный письменный стол, много книг, стулья с обивкой в строгих тонах. Профессор силилась быть любезной, но это у нее плохо получалось. Она сказала, что рада нас видеть, но я чувствовала, как она раздражена. Меня охватило желание как можно скорее сбежать. Я извинилась за то, что долго не давала о себе знать, и немного сумбурно пояснила, что была полностью поглощена сначала учебой, потом книгой и прочими хлопотами, а теперь и предстоящей свадьбой.