Если бы крупный экземпляр слона научился ходить по-человечьи, на задних лапах, освоил бы искусство открывания-закрывания дверей, и как-то раз, неожиданно почувствовав себя глубокого обиженным в компании таких же слонов, решил бы немедля ретироваться, чрезвычайно громко хлопнув исполинской дверью слоновьего дома, звучок вышел бы совершенно тот же, что и в комнате Петровича сразу после ремарки о неправоте некоего Лю.

– Вот и всегда он был таким невежливым… – с сожалением в голосе сообщил Симонов.

– Ты можешь рассказывать дальше, или это… все еще опасно?

– Этот скандалист здесь не хозяин. Скорее, арендатор мира сего на очень скромных условиях… Нам он сейчас не имеет права причинять ущерб. Во всяком случае, впрямую.

– Одно из условий Конкордата?

– Нет, просто боится. Однажды он попробовал…

– И?

– Невероятно быстро обрел понимание упущенного вследствие спешки и недомыслия обстоятельства: любая отсрочка может быть сокращена. Хоть до нуля… Впрочем, я отошел от темы. Итак, возвращаюсь к Конкордату. Я был одним из тех, кто его подписал с нашей стороны. Прошло полтысячелетия. И я до сих пор не могу определить, ошиблись мы тогда или нет.

– Кажется. Мир не изменился в своей основе.

– Мир изменился. Просто все это был так давно, так давно! Никто из ныне живущих людей не способен почувствовать, понять, хотя бы приблизительно реконструировать тот, доконкордатный мир.

– Э-э… драконы исчезли? Так, кажется, сказал воевода.

– Не только драконы.

– Что-то еще?

– 1112 наименований магических существ. А также некоторые бывшие люди, сконцентрировавшие магическую силу, сравнимую с современным оружием массового поражения. Оно, кстати, в основе своей всегда тоже магическое. Просто мало кто это понимает… А тогда целое поколение никак не могло прийти в себя. Как же: нет троллей, баньши, русалок, некробиотов, духи всяческие лесные и горные почти повывелись, кроме самых слабеньких. Навьего войска нет, Мокошь пропала, да и аббруггши растворились…

– Кто? Абрукши?

– Аббруггши. Нечто среднее между василиском, богомолом и минометом. Не важно. Мальчик мой, мы ведь тогда тоже вздохнули с облегчением. Раньше Воздушное королевство, Срединный мир и наша территория были почти полностью проницаемы. Перегородки – не прочнее промокашки. Что ни месяц – рейд к нам. Или от нас – в преисподнюю. А по Конкордату все это буйство утишилось раз, наверное, в десять. Но все-таки в одном мы просчитались. Мы удлинили жизнь людям, сам знаешь, какой из этого вышел демографический взрыв. Но от падения их в бездну по определению уберечь невозможно. Это они выбирают сами. Всю жизнь. Каждый день и каждый час. Войн стало меньше, гибнуть молодых стало меньше, но зато тайных операций стало намного больше. А мы в них мало что смыслим. Вернее, тогда мало что смыслили. Мы отбивались. Мы реагировали, а партию вели они, поскольку в таких делах, да еще на территории Срединного мира, который просто-таки предрасположен к тайным действиям порочного свойства, у них традиционно – перевес. Буквально через год после заключения Конкордата с их подачи некто Колумбариус открыл путь в Америку. И там они взяли верх над нами, обрели почти полное господство. Это понятно: никаких корней у церкви в Вест-Индии не было, опереться не на что. Потом организовали Реформацию, а мы лишь через пятьдесят лет поняли, насколько это опасно и чем грозит. А когда поняли, некоторые вещи, как оказалось, исправить было уже невозможно… Тридцатилетняя война, изрядно выморившая Европу, пала в их руки как спелый плод… Весь восемнадцатый век, а за ним и девятнадцатый, они вели в нашей войне. Они перестраивали мир, а мы вяло контратаковали. Только в двадцатом мы и сами кое-чему научились. У них там есть главный планирующий орган: Конгрегация Стратегических служб. Весь фокус в том, чтобы разгадывать планы Конгрегации и противопоставлять им контрпланы, поворачивать очередное глобальное смещение, искажение мира, в обратную сторону, воздействуя на ничтожные в общем масштабе, но ключевые позиции… Так вот, на двадцатый век у них в плане стояла мировая война. В ней люди должны были перебить друг друга собственным оружием. А Воздушное королевство сыграло бы роль координирующей и направляющей силы, не более того. Первую попытку мы остановили, вторую, более серьезную, тоже остановили, а третью предотвратили. Понимаешь, мой мальчик, просто предотвратили… Их перевес в тактике и живой силе, кажется стал сокращаться.

– Когда должна была начаться Третья мировая? В 45-м? В 68-м? Когда?

– Она не началась, и довольно. Зачем тебе это пустое знание?

– Я ведь здесь живу…

– Ты живешь на маленьком островке времени в океане вечности.

Мечников сидел и молчал, не зная, что сказать ему. Два дня назад, когда они с воеводой стреляли по бесям из простого бревна, и когда смерть ходила рядом, окружающее казалось проще. Теперь он видел все иначе. Каждый его жест, каждое слово оказались эпизодами громадного батального полотна… Ему требовалось побыть в одиночестве и уложить кое-что в голове. Мечников принялся было благодарить и прощаться, но не тут-то было.

– Послушай, ты ведь все равно вернешься, так и не задав мне второго вопроса. А вернувшись, все равно задашь.

Пожалуй да, второй вопрос имелся. Даже третий, если первым числилась Машенька, а вторым «боевой опыт». Несмотря на все услышанное, он, этот самый третий вопрос, никуда не пропал и не забылся.

– Не будет ли это неудобно?

– Не будет. Мой мальчик, ты проявил достаточно любезности, почтительности и тому подобных вещей, столь приятных и столь, по большому счету, бесполезных… – он расстегнул рубашку, снял ее, улыбнулся, как ребенок. Точнее, как младенец, не выучивший еще ни единого слова, но с приближением большого-приятного-надежного лучше всяких слов обозначающего свой восторг улыбкой. Равноценен ли для мамы обмен, когда дитятко научается ходит на горшок, а не в пеленки, но забывает собственную лучезарную улыбку? А в «трудном» возрасте от тех незабываемо восторженных щечек, глазок, губок что остается? Какая-то жалкая археология. Так вот, главное отличие господина старшего витязя от человека состояло не в чем-либо другом, а именно в способности сохранять поистине ангельскую улыбку в любом возрасте и в любом теле. Имелись, конечно, кое-какие отличия иного рода, но в сравнение с первым они, несомненно, никак не шли. Так, мелочи…

Два крыла, развернувшиеся, расцветшие за плечами Андрея Петровича, ничуть не напоминали чудовищные оперенные грабли со средневековых миниатюр. Ничего орлиного. Ничего голубиного. И уж тем более никакого сходства с кошмарными конечностями какого-нибудь археоптерикса или птеродактиля; бог весть, почему просвещенные художники XVIII-XIX столетий так любили делать из ангельского воинства сонмы крылатых ящеров… Что за архетипы играли у них в селезенках? Ну да неважно. Одним словом, непохоже. Если представить себе тончайшую, прозрачную ткань, наделить ее способностью чуть-чуть светиться, а еще благоухать миндалем, бурным морем и снегом, то получится нечто, отдаленно напоминающее крылья старшего витязя. Два паруса, размахом в человеческий рост каждый, плавно колебались, подобно занавескам под действием легчайшего ветерка. Все цвета радуги вспыхивали на них призрачными салютами, расплывались туманными соцветиями и вновь брызгали по колеблющейся плоскости изящным фейерверком…