***

И опять все наврали, все нагадали не так.

Вторые роды были тяжелее и дольше первых, в другой стране и по другим правилам. Мне забыли поставить капельницу, я лежала, в бесснежный январский день на липком прямоугольном столе и думала, что умираю. Под потолком летали остроносые лампы и готовились выклевать мне глаза. Я не просила пить, потому что знала, что не дадут.

Потом все они забегали, как белые кролики, блеснул скальпель, у меня потемнело в глазах, и внезапно стало невероятно хорошо, ну, вот не может быть лучше – некуда.

Сын взревел на сильном, красивом крещендо – удивительно, как легко я потом узнавала этот голос во всех скверах и садах, на всех детских площадках, во всех казенных коридорах, по какой-то первой вибрации, которая остается камертоном где-то там, в евстахиевых трубах.

Они стали протирать ему тельце, включили сильную лампу, объясняли мне, как это важно, теплый свет. Потом я поняла – не могу сказать, что услышала, уже ничего не слышала, – приехал Ферди. «У вас фантастически спокойная жена. Без обезболивания, на одних силах природы… – растолковывала ему акушерка. – Сейчас мы ее в креслице посадим…»

И тут я потеряла сознание, второй раз в жизни.

5

Миша мало спал.

А когда засыпал, какими безжалостными становились звуки вокруг! Каким бесцеремонным казался даже теплый шорох сминаемого одеяла! Я впервые поняла, как грубо и громко закрываются дверные замки, как взрывоподобно звенит посуда, даже задернуть шторы стало теперь все равно что ударить в барабан.

И я стелила на мрамор тоненькое бумажное полотенце, прежде чем поставить туда стакан, и подпирала тапочкой дверь, чтобы та не скрипела лишний раз, и шикала на дочку, когда она рассыпала на полу свой тишайший пазл.

Я даже не представляю, как бы это было сейчас – заиграть на пианино.

Я давно уже не играю.

***

– Ты опять не закрыла двери, – укоризненно указывает мне Ферди на тоненькую полоску света на паркете. Сквозь нее может пройти та, чье громовое мурлыканье и безумное желание потереться усами о теплый угол кровати – единственные обстоятельства, которые лишают Ферди сна.

– Зря волнуешься, – возражаю я, – рабочий день у кошки еще не закончен. До восьми часов они с Дашей играют в тигра.

Но Ферди неумолим. Сквозь ту же полосу света могут просочиться музыка, звон посуды, шлепанье тапочек, забытый колокольчик, класксон дорожного лихача, что катит, похоже, к тем самым парижским тайнам, шорох дождя, тупой, пережевывающий звук стиральной машины, срящ и вещь, во тьме преходящие – нет, спальня должна быть закрыта, застегнута наглухо, на все двери и ставни, и лишь крохотный метроном имеет здесь право на существование – тик-так, тик-так, так-так.

Раньше меня убаюкивал этот отточенный, правильный пульс – а потом, когда в первый раз заболела Даша, все как-то сбилось.

Помню, мы только-только воссоединились. «Слушай, чего ты выбрал: ″супруги″? Нет, лучше поставь галочку, где ″воссоединение семьи″», – сказала я восторженно Ферди, пытаясь найти что-то благодушное даже в бюрократических бланках префектуры. Да, только воссоединились и обжились в маленьком домике с террасой, только расставили по местам весь наш балаганный скарб, и балдахинчик повесила я над кроваткой шестимесячной Дарьи Фердинандовны, и прикрепила луну на веревочке, ту самую, что светится в темноте и мерцает всеми своими морями – играй, дорогая.

Фердинандовна засопливела теплым летним вечером и тремя часами позже продемонстрировала мне ложный круп, от которого я сама потеряла способность дышать, – во всяком случае, дышать размеренно.

– Не оставляй одну в больнице, – крикнула мне в трубку мама. – Слышишь, если уж ума не хватило уберечь… мягкий климат, мягкий климат… Не отдавай ни за что!

– Я уже «скорую» вызвала, – сказала я.

– Ну, поезжай с ней тогда!

Никто и не возражал, чтобы я ехала – «скорая» воплотилась в двух пышущих здоровьем ясноглазых пожарных, которые практически на руках снесли нас обеих в свою волшебную карету. В клинике был примерно тот же удушливый воздух, дочь дремала с открытым ртом у меня на груди и постанывала, когда звенел телефон. Мы сидели в зале ожидания, рядом были атлеты с переломанными ногами, старичок с повязкой на лбу, обожженные красавицы – взрослые, сильные, молчаливые люди. На стене медленно и вязко ползли стрелки, до утра было далеко, в приемной медленно заполняли карту и совсем уж равнодушно искали врача, а потом, когда он появился, стало ясно, что больше всех здесь буду двигаться я, что я буду здесь денно и нощно, и меня не только не прогонят, но даже и не отпустят.

Ей прищипнули на пальчик серый бипер – он подсчитывал, достаточно ли кислорода в крови, и я видела эту раскаленную цифру на маленьком мониторе, на тумбочке. Если цифра монитору не нравилась, он истекал занудным, комариным звоном, спать было невозможно, и на исходе вторых бессонных суток моя головная боль стала вторить этому звону, но повыше, эдак на квинту, так что впервые в мигрени я услышала что-то, похожее на гармонию.

Я позвонила Ферди, телефон у него молчал – в Китае была, очевидно, ночь, да еще какая.

***

Кажется, наша первая ссора случилась сразу после его приезда – когда он забрал нас из клиники и по дороге мягким, солнечным голосом предложил сдать Дашку в англоязычные ясли в получасе езды от дома, а мне пойти на работу. Я, раскатывая русскую «р» во всей моей спиралеобразной тираде, сказала, что я «охренительно рада, как это вовремя − и английский, и коллектив, и сопли хором, и еще чего-нибудь мне, вроде поноса и золотухи, давайте − все сразу, скопом. Я уже год ничего не читала, Ферди. А когда пытаюсь – выкидываю книгу в мусоропровод. Почему в этих романах матери украшены детьми, но никогда ничего о них не говорят? Почему книжный ребенок всегда сладко дремлет или словно бы сам ходит в детский сад? Ребенок, выкуклившийся у какой-нибудь Тани на сто первой странице, не препятствует ни супружеским половым актам, ни бурным антрактам в адюльтере с Онегиным. Ребенок не дает о себе знать, когда молодая мать решает развеяться с любовником на морском берегу. А где подгузники и ползунки? Где сама прелестная малютка? Если мать работает – ничто не отвлекает ее от дела, ничто не мешает морщинкам на умном челе. Если веселится – то на часы не смотрит, красиво пьет, что захочет. Ее тост – за детей, она хочет много детей, мужчины, готовьтесь. Выкормит сама, как обычно. Делов-то».

Кто же мой гадюка-автор? Неужели я