в покое совесть, что я обрек на бедность бесконечно дорогую мне женщину и ребенка, чьей независимостью в будущем я не вправе пренебречь. Я страдал бы оттого, что подвергаю их лишениям, и беспрестанно дрожал бы за них, опасаясь, что они не выдержат тягот такой жизни и сломятся под их бременем. Увы! И это дитя и эта женщина — не нашей с вами породы, Большой Луи! Разжалованные из господ, они все же потребовали бы от своих бывших рабов такого же ухода и таких же удобств, к каким привыкли прежде. Они тосковали бы и чахли под нашими соломенными кровлями. Любой труд оказался бы непосильным для их слишком неясных рук, и всей нашей любви, возможно, Ее хватило бы, чтобы поддержать их до конца той борьбы, которая становится уже непосильной для нас самих…

— У вас снова начинается приступ вашей болезни, снова вас покидает вера! — прервал Лемора Большой Луи. — Вы не верите даже в любовь, не видите, что эта женщина все снесла бы ради вас и чувствовала бы себя при этом счастливой? Вы недостойны такой большой любви, право, недостойны!

— Ах, друг мой, пусть только она обеднеет, совсем обеднеет, но чтобы мне не пришлось упрекать себя в том, что я способствовал такому повороту, и вы увидите, смогу ли я быть ей надежной опорой.

— Ну хорошо! Вы трудитесь, чтобы заработать немного денег, так же как и все мы. Почему же вы так презираете принадлежащие ей деньги, которые тоже заработаны?

— Они не были заработаны трудом бедняка; это украденные деньги.

— Как так?

— Это наследство, доставшееся ей от предков, а они приобрели свое богатство феодальными грабежами. Это пот и кровь народа, которыми как бы цементировались камни их замков и удобрялись их земли.

— Ваша правда! Но на деньгах не держится такого рода ржавчина. У денег есть свойство грязниться и очищаться — в зависимости от того, что за рука к ним прикасается.

— Нет! — с горячностью вскричал Лемор. — Существуют грязные деньги, которые марают принимающую их руку.

— Это одно краснобайство! — спокойно возразил мельник. — Все равно деньги эти — деньги бедняка, поскольку они были выжаты из него путем грабежа, насилия, произвола. Ужели бедняк не должен принять их обратно только потому, что они долгое время находились в руках разбойников? Пойдем-ка спать, дружище, вы совсем свихнулись. В Бланшемон вы не поедете: я тверже чем когда-либо уверен, что делать этого не следует, потому как вам нечего сказать, кроме глупостей, нашей милой госпоже Марсели. Но, тысяча чертей, вы не уедете от меня, прежде чем не откажетесь от ваших… погодите, сейчас найду слово… от ваших утопий! В точку я попал?

— Возможно, — задумчиво произнес Лемор, которого любовь толкала на то, чтобы подчиниться авторитету своего нового друга.

День третий

XIX. Портрет

Мы не знаем, согласуется ли с правилами искусства подробное описание внешнего облика и одежды персонажей, которых автор выводит в романе[29]. Возможно, рассказчики нашего времени (и мы — в первую очередь) несколько злоупотребили в своих повествованиях модой на портреты. Тем не менее это старый обычай, и хотя мы верим, что будущие мастера изящной словесности, осудив наш мелочный педантизм, будут рисовать действующих лиц своих произведений более крупными и резкими мазками, сами мы не ощущали достаточной твердости в своей руке, чтобы отклониться от проторенного пути, и собираемся сейчас исправить оплошность, состоящую в том, что до сих пор мы не дали портрета нашей героини.

В самом деле, не терпит ли в чем-то существенном ущерба этот интерес, что вызывает у нас романтическая история, хотя бы и весьма жизненная, когда мы не знаем, насколько примечательна была внешность главной героини? Недостаточно даже, чтобы нам сказали: «Она была хороша собой»; если нас берут за живое превратности ее судьбы и необычность обстоятельств, в которых она оказалась, то мы хотим Знать, блондинка она или брюнетка, высока или мала ростом, порывиста или мечтательна, предпочитает щегольские или скромные наряды; если нам говорят, что она идет по улице, мы бросаемся к окну поглядеть на нее и, в зависимости от впечатления, производимого ее обликом, либо начинаем симпатизировать ей, либо — так и быть — прощаем ей то, что она понапрасну привлекла к себе внимание публики.

Так рассуждала, конечно, и Роза Бриколен, ибо наутро после первой ночи, проведенной ею в своей комнате с госпожой де Бланшемон, еще нежась в постели, в то время как более деятельная и не склонная к позднему вставанию молодая вдова уже заканчивала свой туалет, Роза внимательно разглядывала ее, прикидывая, затмит ли красота Этой парижанки ее собственную красоту на деревенском празднестве, которое должно было состояться на следующий день.

Марсель де Бланшемон была столь изящно и пропорционально сложена, каждое ее движение дышало таким достоинством и грацией, что она казалась выше ростом, чем была на самом деле. У нее были белокурые волосы, очень светлые, но отнюдь не тусклые и даже не пепельного цвета, который почему-то ценится очень высоко, — хотя почти всегда затмевает краски лица, — ибо является часто признаком хрупкой конституции. Ярко-золотистые, теплого тока, они составляли одно из лучших украшений облика Марсели. Ребенком Марсель была необыкновенно прелестна, в монастыре ее называли херувимом; в восемнадцать лет она представляла собою всего лишь молодую особу весьма приятной наружности, но к двадцати двум годам снова так расцвела, что, сама того не замечая, покоряла мужские сердца одно за другим. Однако черты ее не отличались идеальным совершенством, и на юном, свежем личике уже видны были признаки утомления, вызванного постоянно возбужденным, даже несколько лихорадочным состоянием духа. Вокруг ее глаз, редкостной синевы, лежали глубокие тени, говорившие о сильных переживаниях пылкой души. Непроницательному наблюдателю они могли бы показаться выражением беспокойства чувственной натуры, но человек с чистыми помыслами не мог бы не понять, что эта женщина руководима более сердцем, нежели умом, по более умом, нежели чувственными порывами. Живая игра красок на ее лице, прямой и открытый взгляд, легкий золотистый пушок на углах верхней губки косвенным образом свидетельствовали о таких свойствах характера, как сильная воля, верность, бескорыстие, мужество. При первом взгляде на нее она нравилась, еще не поражая, но затем поражала все больше и больше, не переставая просто нравиться. И всякий, кому она в первый момент даже не казалась особенно красивой, вскоре уже не мог ни оторвать от нее глаз, ни перестать думать о ней.

Причиной происшедшего с ней второго преображения была любовь. Трудолюбивая и