девочка! – засмеялся Рубцов. – Главное – сказать то, что хочет слышать муж! Учись, Ольга! – обратился он к невестке. – Надо уметь надавить на мужа так, чтобы он думал, что сам все решил.

– Серега, ну, что ты говоришь! – возмутилась я. – Я никогда не даю советов Лехе, не учу его, что и как делать…

– Неправда! – вдруг подвел меня Сашка. – В Аргуне ведь именно ты заставила его поменять свое решение и оставить меня в роте. Он сам выпер бы меня, помнишь?

– Ничего подобного! Никто и никуда бы тебя не выпер, так – поучили бы, чтоб не забывался, и все, а я совсем ни при чем. И вообще – почему столько разговоров из-за рюмки коньяка?

Но Кравченко, который все это время молча улыбался, слушая нашу беседу, обнял меня за плечи и сказал:

– Дело не в рюмке, Марьянка, дело в том, что они мне завидуют.

– Ты прав, – согласился Леший. – Не знаю, как Серега, а я завидую, и ты всегда это знал, чертила!

Все засмеялись, а Кравченко неожиданно поцеловал меня прямо в губы, при всех, чего раньше никогда не делал. Оторвавшись от меня, он, глядя в глаза, произнес отчетливо и громко:

– Я люблю тебя, Марьянка.

Первый и последний раз я слышала от него эту фразу четыре года назад, после первой выписки из госпиталя. Сейчас это прозвучало так неожиданно и так трогательно, что я заплакала, уронив голову на плечо мужа.

– Ну, что ты, родная моя, ведь все хорошо, – успокаивал меня Леха, поглаживая по волосам. – Не плачь.

Ленка вытащила меня из-за стола и увела на кухню, усадив там на табуретку и сунув в руки стакан воды.

– Ну, что с тобой?

– Не знаю, Ленка, – выдохнула я, вытирая слезы. – Как мне пережить время, пока все уляжется? Мне еще год придется наблюдаться у психиатра, спасибо, что хоть не стационарный режим. На работу не возьмут, пока этот срок не кончится, да еще не факт, что возьмут потом. И как жить? Я больше не умею ничего…

Если честно, эта мысль посетила меня не сегодня и даже не вчера. Понимая, что даже оправдательный приговор не отменит врачебного контроля, я также хорошо понимала и то, что в госпиталь я уже не вернусь, просто не смогу. А сидеть дома…

Нас потеряли – в кухню заглянул Сашка:

– Ма! Ну, где пропали-то? Дядя Костя ругается, говорит, силой сейчас притащит.

– Черт хромой! – засмеялась Лена. – Идем, Марьянка, а то в самом деле явится Леший.

В зале во всю пьянствовали, только Кравченко, усевшись в кресло, курил и задумчиво наблюдал за друзьями. Увидев меня, он подался вперед, лицо стало озабоченным. Я улыбнулась ему и села на подлокотник кресла, обняв за шею:

– Лешка, я соскучилась…

Он затушил сигарету, обнял меня рукой за талию:

– Ласточка, тебе поправляться нужно, посмотри, какая ты худая стала, светишься просто.

На мне была темная водолазка, рукава которой скрывали дорожки от уколов на моих руках, и темно-синие джинсы, что в комплексе делало меня еще худее, чем я была. При росте в метр семьдесят пять я весила едва ли больше пятидесяти килограммов, меня действительно шатало, и даже собранные в узел волосы казались слишком непосильной ношей для тонкой шеи. Все это расстраивало Кравченко, ему казалось, что своими ручищами он непременно сломает мне что-нибудь.

– Леха, мясо – дело наживное, – философски заметил подвыпивший Рубцов. – Дашь ей пару своих «железок», месяц-другой…

– Ага, – подхватил Леший, – а то она не натаскалась их в госпитале! Ей и ложку-то теперь поднять проблемно будет.

– Леха, а помнишь, как ты заставлял ее кашу есть? – спросил вдруг Рубцов. – А она фыркала и убегала?

Такое было – я не могла заставить себя проглотить перловку, просто физически не могла, а Кравченко заставлял меня есть ее, не выпуская из столовой до последнего. Рубцов тогда просто заходился от смеха, глядя на мое несчастное лицо. А однажды обозлившийся Леха сорвал с себя ремень и понесся за мной вокруг столовой. Пацаны, глядя на ротного в роли воспитателя, просто валялись от хохота, а Рубцов пытался спасти меня от наказания. Сейчас это почему-то казалось особенно смешным… Рубцов потом еще много чего вспомнил – и про незабудки, и про то, как однажды Бага выдул весь спирт, залив в бутыль воду, а я долго не догадывалась об этом, так как заработала жуткий насморк, чем и воспользовался мой поганец-помощник.

Я все это время смотрела на четырех хохочущих мужиков и думала, что если бы не их поддержка и помощь, то моя жизнь сложилась бы совершенно по-другому. Да и вообще, как она сложилась бы, если бы я не бросила институт, не пошла бы работать в госпиталь, не оказалась бы в кабинете Авдеева… Может, я была бы более устроенной в жизни, не пройдя того, через что мне пришлось пройти, но только одно я знала точно – вряд ли я была бы более любима, чем сейчас, вот в этот момент, когда меня обнимают руки моего Кравченко, когда он смотрит на меня с нежностью и прижимается своей поседевшей головой к моему плечу. Вряд ли я вообще встретила бы его. Я действительно ни о чем не жалела, исключая только этот кошмар с Ленским. Я ни в коей мере себя не оправдывала, нет, моя вина будет со мной всю мою жизнь, я буду помнить об этом, я должна помнить.

Пока я погружалась в философские размышления, мой муж наблюдал за мной с улыбкой, а Леший и Рубцов, перестав, наконец, уничтожать запасы коньяка, молча наблюдали за Лехой. Наверное, им было странно видеть железного, жесткого и в чем-то жестокого Кравченко вот таким – улыбающимся какой-то виноватой улыбкой, не сводящим глаз со своей жены. Возможно, они впервые подумали о том, что под камуфляжем и горой мышц у Лехи есть что-то человеческое. И все это только принадлежало мне, только мне…

Я встала и попросила:

– Кравченко, пойдем домой, я устала. Нас, думаю, поймут и простят – не каждый день твою жену судят за убийство.

Первым, как всегда, заржал Леший, а уж за ним – все остальные. Кравченко, сгребая меня в охапку, произнес, снова улыбаясь:

– У тебя опасное чувство юмора!

Мы приехали домой, и я удивилась, что там все также, как было при мне, ничего не изменилось, только на стене висит мой портрет – я на вечере выпускников, только лицо, четкий, красивый снимок.

– Где ты взял? – удивилась я, проведя по рамке пальцем и не обнаружив даже