иметь возможность принять нормальный душ, но баня наклонилась, как Пизанская башня, и, пока ее не поправят, ничего лучшего придумать было нельзя. Хорошо хоть старшая сестра дала ему один из своих эмалированных поддонов, чтобы в него стекала вода с губки.

Он быстро соскреб грязь с кожи, намылил карболовым мылом голову. Оно обжигало его кожу в нескольких местах – его явно поцарапало мусором при взрыве снаряда.

Он смыл мыло, морщась, когда оно попадало на порезы и царапины, насухо вытерся полотенцем, надел самые чистые из своих брюк и рубашек.

Если бы только он мог сейчас просто упасть в кровать и забыть обо всем. Забыть об ужасе, который охватил его, когда взорвался снаряд и ураган земли и острых осколков обрушился на Лилли. Забыть об опасностях, которые подстерегали ее каждый день, и той роли, которую он сыграл в ее приезде сюда.

Хуже того, он удерживал ее здесь вместо того, чтобы попытаться убедить ее поискать другое место, он на каждом повороте подбадривал ее. Что такое были все эти письма и тайные встречи, если не способ удержать ее рядом?

Это должно прекратиться, немедленно, все это. Это должно прекратиться, иначе он потеряет остатки здравомыслия.

Это прекратится сегодня.

Женщины ждали его. Не успел он подойти к порогу палатки Лилли, как клапан двери распахнулся и его пригласили внутрь. Они все были здесь, даже две поварихи.

– Добрый вечер, дамы. Я должен попросить вас об услуге. Позвольте.

– Мы сейчас собирались в столовую, капитан Фрейзер, – прервала его одна из них. То ли Анни, то ли Бриджет.

– Огромное спасибо. Я быстро.

Женщины вышли, мисс Эванс была увлечена толпой остальных, и он остался один на один с Лилли. Он нашел стул, подтащил его к изголовью ее кровати и старался не смотреть на нее. Она сидела очень прямо, ее ноги были укрыты одеялом, белизна халата подчеркивала прекрасные темные глаза и волосы.

– Что с рядовым Диксоном? – спросила она.

– Он будет жить. Мне удалось спасти его колено, уже кое-что. Может быть, он даже сможет ходить, если ему сделают нормальный протез.

– Это хорошая новость, – сказала она. – Робби, простите меня…

– Нет, – оборвал он ее. – Это я должен просить прощения. Я никогда не должен был поощрять ваше желание оказаться на фронте. Эти письма, наши встречи. Все это против здравого смысла.

– Я не понимаю. Вас расстроило случившееся сегодня? Извините, что я вмешалась. С моей стороны это было чистым безрассудством.

Он покачал головой.

– Против здравого смысла то, что вы оказались здесь.

– Как вы можете это говорить? Вы бы то же самое сказали и сестрам? Или другим женщинам из ЖВК?

– Нет, но…

– Почему им можно позволить исполнять свой долг, а мне нельзя? Почему, Робби?

Он не мог ей сказать. Не мог признаться в своих чувствах к ней. Не здесь. Не в этом ужасном месте.

Он продолжал, исполненный решимости убедить ее.

– Лилли, я хочу… мне необходимо, чтобы вы попросили о переводе. Существует масса позиций, которые вы могли бы занять и которые позволили бы вам…

– Нет. Я сказала вам в первый же день, что я здесь для того, чтобы стать кем-то. Я думала, вы поняли, что для меня значит этот шанс доказать, что я на что-то способна.

– Я это понимаю, Лилли, но какая будет польза, если вас убьют?

– Как вы можете говорить это мне? Именно вы, а не кто-то другой. Вы помните, что сказали мне вечером в день бала? Вы сказали, что я могу сделать с моей жизнью все, что захочу, что на дворе двадцатый век и возможно все.

– Я ошибался.

Она побледнела; наконец-то он произвел на нее впечатление.

– Понятно, – сказала она.

– Тот мир, в котором мы выросли, изменился, Лилли. Он изменился так, как никто и предположить не мог. И теперь имеет значение только одно: выживем мы или нет. Скажите мне, что вы понимаете. Что вы согласны.

Он придвинул стул поближе к ней, хотел взять ее за руку, но она отодвинулась от него, словно он вызывал у нее отвращение.

– Вы ведь понимаете, правда? Что так оно к лучшему?

А она осталась сидеть прямо, глядя ему в глаза. Он удивился, увидев, что в ее глазах горит ярость, а не досада и не печаль.

– Это не к лучшему. Во всяком случае, не к моему лучшему. Это все ради вас, Робби. Вы беспокоитесь, вы испуганы, и вы хотите, чтобы я страдала за это.

– Конечно, я боюсь, – ответил он. – Я боюсь, вы станете для меня концом. Я думаю только о вас, и днем, и ночью. Куда я ни повернусь – всюду вы. Даже во сне я вижу вас. Вы и во сне преследуете меня. Мучаете меня.

– Почему же вы тогда попросили меня писать вам? Почему вы пригласили меня тогда в гараж в вечер кейли?

– Не знаю. Я думал, что справлюсь с этим. Но как можно справиться с одержимостью? Ведь это вы и есть – одержимость. И я боюсь того, что вы сделаете со мной. Я хороший доктор, хороший хирург. Я это знаю. Но не когда мои мысли где-то далеко.

– Вы реагируете на потрясение, которое вызвал у вас артобстрел. Вы должны это понимать.

– Ради бога, Лилли, ну вы все же должны отдать мне должное. Нескольких разорвавшихся поблизости снарядов недостаточно, чтобы выбить меня из колеи. Но здесь речь идет об опасности, которая вам грозит раной или смертью. – Он опустился на колени рядом с ней. – До этого дня такое было только абстракцией. Риторической вероятностью.

– Меня не ранило, Робби.

– Сегодня – нет. А что будет завтра? И послезавтра? – Он наклонил голову, провел руками по волосам, с силой потянул за них. – Я провел во Франции уже тридцать шесть месяцев. Это больше тысячи дней ада, Лилли, и конца этому пока не видно. Тысяча дней…

Он посмотрел на нее, встретил ее упрямый взгляд. Он должен был сказать это. Заставить ее понять.

– Если я выживу в этой войне, то я не смогу думать ни о чем другом, кроме работы. И вас.

Не меньше минуты прошло, прежде чем она заговорила. А когда она заговорила, ее голос звучал пугающе спокойно.

– И вы окончательно определились в этом вопросе?

– Да. Простите меня, Лилли.

– И вы меня простите. Потому что я не могу сделать то, о чем вы меня просите. Хотя мне очень хочется вам помочь, я не уеду.

На него накатила волна холода.

– И что бы я ни сказал, вы не