присягу в верности, договаривается с турком о переходе всей Украины в его подданство. Но в Варшаве не все в то время верили в грозное значение казачества; большая часть относилась к нему легко. Все выливалось в одном выражении: «хлопы», — как будто оно означало слабость, а не силу.

Называли запорожцев варварами, и были правы, конечно; но это варварство соединялось с инстинктом, коварством, хитростью, присущими только диким народам. Борьба с казачеством уподоблялась поединку искусного бойца с невежественным силачом, причем дерущийся по правилам должен был оказаться побежденным, так как его противник знать не хотел никаких правил. Все движения были неожиданными, — оттого и отражать их было трудно.

Вечером король должен был отправиться к жене, отдыхавшей после многочисленных аудиенций.

Надо было решить множество дел. Кроме устной инструкции, Ян Казимир получал иногда целый список вакансий, которые должен был раздать так, а не иначе.

Почти не проходило дня, чтоб не получалось известия о смерти какого-нибудь епископа, каштеляна, воеводы, а одновременно с нею к королеве являлись с приношениями по меньшей мере трое искателей.

Мария Людвика не делала тайны из того, что ей обещали. И в этот раз у ней были поручения для короля. Два епископства пустовали, имелось несколько нерозданных воеводств.

Покончив с этими инструкциями, встречавшими иногда робкую оппозицию, королева завела речь о Радзивиллах, о Любомирских, а от них перешла к Казановской.

— Боюсь, — заметила она, — что подканцлер, который так много ожидал от женитьбы, обманется в своих ожиданиях… Казановская своевольна, хочет все забрать в свои руки.

— Да ведь все и принадлежит ей, — с живостью возразил король.

— О, ты всегда ее защищаешь, — перебила Мария Людвика, — зачем же она выходила за него?

Король благоразумно смолчал.

— Боюсь, — продолжала королева, — чтобы между супругами не дошло до ссоры. Ты бы мог как давний опекун Эльзуни сказать ей, что муж имеет несомненные права.

— Но я не хочу вмешиваться в эти дела, — сердито воскликнул король, — ты же, со своей стороны, могла посоветовать Радзеевскому, чтобы он получше обращался с женой, которой обязан всем!

— Почем же ты знаешь, что он дурно обращается с нею? — спросила Мария Людвика.

— Я… я ничего не знаю, — отвечал король, вставая, — но слышу от тебя же…

Сказав это, он пожелал ей покойной ночи и поцеловал руку, и Мария Людвика осталась в уверенности, что король знает больше, чем говорит.

Слухи о войне, а еще более приезд Ксенсского, который, вылечившись от ран во Львове, заехал по дороге в Варшаву и пригласил к себе родственника, вырвали Стржембоша из придворного безделья и праздности, которые в конце концов могли бы сделать его никуда не годным.

V

Дызма и сам уже начинал подумывать о том, что комнатная служба, хотя бы у короля, ни к чему доброму не приведет, когда слуга Сташека Ксенсского прибежал из гостиницы на Длинной улице и сообщил ему, что дядя просит его прийти.

Ксенсский принадлежал в числу тех популярных, пользовавшихся известностью в войсках лиц, о которых и гетманы знали, что их голос имеет вес в полках, и что весь лагерь пересказывает и повторяет их слова.

Мы упоминали о шутниках, из которых дошло до нас только несколько имен; все они, хотя и не достигали высоких степеней в администрации, оставили по себе память людей, мнение которых имело большой вес и нередко становилось общественным приговором.

Шутка или отзыв о человеке какого-нибудь Скаршевского, Ксенсского или Самуила Лаща могли уронить или возвысить даже высоко стоявшего сановника.

Немного было людей, пользовавшихся таким уважением и любовью, как Ксенсский. Он был очень добрый человек, но обладал острым, как бритва, языком, который никому не давал потачки. Правда, он ничего не знал за собою, что требовало бы снисхождения. Мужественный, послушный, неутомимый солдат, он смело мог делать замечания другим, так как чувствовал себя безупречным. Знало его, можно оказать, все коронное войско, да и в Литве повторялась не одна его острота.

Лишь только он показался в варшавской гостинице, как кто-то уже оповестил: — Ксенсский! — и все войсковые, сколько их ни было, поспешили к нему с приветом. Независимо от давнишней популярности збаражское сиденье покрыло его новым блеском. Там, голодая в осаде, он пустил в ход не одно словечко, навеки сохранившееся в людской памяти.

Стржембош, хотя и поспешил к нему, застал у него толпу народа.

Дядя обнял его, потом оттолкнул на шаг от себя и, указывая на него рукою, воскликнул:

— Паны и братья! Прошу, полюбуйтесь на этого молодца! Хоть рисуй: красив, здоров, силен, а какой из него прок? Надел придворную ливрею, хвалится милостью короля и бездельничает. Скажи, что из тебя выйдет, а? Придворное помело?

Дызма вспыхнул.

— Извините, — сказал он, — выйдет из меня жолнер, потому что я решил снять ливрею и надеть латы.

— Взаправду? — подхватил Ксенсский. — Ну так дай, я еще раз обниму тебя, и коли так, то возьму тебя в мой полк панов Собесских.

— Ладно! — рассмеялся Стржембош. — Значит, нужно только просить разрешения у короля.

— Король, — воскликнул Ксенсский, — не может отказать, так как сам вскоре должен будет сесть на коня: я чую войну и кровь! При дворе могут остаться немощные старики да калеки.

— Но, — вставил ротмистр Ржевуский, — теперь, когда у нас господствуют французская мода и политика, ко двору собираются самые сливки.

— С французами, — прибавил Свенцкий, другой товарищ Ксенсского, хорунжий полка Любомирских, — с французами нам бы следовало разделаться, потому что разрослись они, как бурьян или крапива, а что они принесли вам? Короткие штаны, волосяные коробки на голову, глядя на которые, не знаешь, смеяться ли или бежать от этих чудищ, да…

— Брось, — перебил Ксенсский, — начавши перечислять французские новинки, дойдешь до таких, о которых и вспомнить страшно.

— А табак? Табак? — воскликнул Ржевуский. — Разве это вонючее зелье не французский подарок?

— Этого не знаю наверное, — рассмеялся Ксенсский, — но знаю, что написал о нем поэт Морштын.

Он начал декламировать:

Смрадное зелье, трава ядовитая,

За морем мудрой природою скрытая,

Кто тебя вывез из дальнего края,

Чтобы, наш воздух везде заражая,

Было для нас ты смертельной отравой.

Мало вам разве войны той кровавой,

Голода лютого, гибель несущего,

Злого недуга, людей стерегущего.

Ты еще к этим напастям прибавилось,

Чтобы нам веку земного убавилось!..

Некоторые из гостей засмеялись и не дали ему кончить.

— Что слышно при дворе? — спросил дядя племянника. — Здорова ли пани королева? У нас ходит слух, что эта новая амазонка сядет