Примечательна эта деревня главным образом двумя могучими соснами, искривившимися под ветром: они стоят при въезде, но не на обочине, а прямо посреди асфальта, на земляных островках, – как форпост длинной череды сосен в конце дороги, сверкающих пересвеченным отраженным светом. Взгляд, проходя сквозь окна домов, упирается в голую землю: единственная городская примета этого селения – его название «Тауксов переулок». Вместе с тем в нем нет ничего деревенского. Оба ряда домов словно вклиниваются в залежное поле. Здания все низенькие, разномастные, с деревянными деталями, и почти перед каждым тянется строй деревьев, кажущихся издалека рифленой стеной. Этот «Тауксов переулок», длинный и прямой, напоминает, если прибавить к этому еще и черную, как в тундре, землю в садах, а также разноязыкую речь, доносящуюся часто из домов, какую-нибудь «северную улицу первопроходцев». Только вместо скулящих и завывающих собак, посаженных на цепь, притороченную к одиноко торчащему колу, тут бродят неспешные кошки, совершающие мирные прогулки с одной стороны улицы на другую.

В конце дороги обнаруживается, что сосновая аллея подводит к местному кладбищу. Из ресторана напротив нет-нет да и выкатятся, явно не без чужой помощи, какие-нибудь подвыпившие гуляки, – постоят, погорланят назло врагам, потом как-то резко умолкнут и поплетутся восвояси. Кладбище занимает довольно большую площадь, пересеченную параллельными дорожками, которые уходят дальше, на юг, а над всем этим возвышается каменный крест с распятием, который виден сначала только сбоку – чего никогда не бывает на картинах. Каждая дорожка представляет собою прогулочную аллею, заканчивающуюся аркой сомкнувшихся ветвей, сквозь которую зеленеет, поблескивая, большая прогалина, предваряющая Морцгский лес. Иногда здесь появляются медленные похоронные процессии, и тогда даже чужак, случайно оказавшийся в хвосте колонны, на несколько мгновений оказывается своим.

Эта прогалина – третий по счету луг на пути сюда, не похожий ни на тот городской, превращенный в благоустроенное место прогулок, ни на тот крестьянский, превращенный в полезное угодье, он представляет собою обширную площадку, почти без деревьев, которая напоминает скорее дно какого-нибудь недавно осушенного озера и на которой всегда очень ветрено, а после мягкого кладбищенского воздуха – даже по-зимнему прохладно. Часть этого пространства используется как спортивная площадка, и нередко бывает, что оказавшийся тут случайно прохожий привлекается в качестве третейского судьи; вообще местные ребятишки очень открытые и легко втягивают незнакомых взрослых в разговоры о погоде, начиная, обыкновенно, с вопроса: «Холодно, да?» В другой части поля тянутся длинные шесты, огораживающие выгон для лошадей, – в туман взгляд проходит сквозь эту призрачную ограду, как сквозь японские раздвижные двери. Бывший крестьянский дом стоит, как стоял, и даже все в нем сохранилось как прежде: колодец, кувшин, каменная скамья и массивная колода, – и все равно от этого нигде не возникает ощущения пространства двора. – Отсюда можно снова увидеть лес: близко-коричневый (в сумерках – чернильный) и растянувшийся на весь горизонт, при этом – довольно узкий, во всяком случае, в одном месте уже просвечивает его другой край. По правую руку от него высится, доставая до самого неба, бледным обрубком пирамиды вершина Унтерсберга, по левую руку, чуть в глубине – рифленая гора, которая из-за своих ровных одинаковых бороздок похожа в солнечной дымке на гигантскую переливающуюся перламутровую раковину. Последний участок дороги ведет прямо к лесу; расстилающийся перед ним травяной ковер уже относится непосредственно к его угодьям, примыкая к ним гигантской поляной.

Собственно начало леса отмечено (помимо охотничьих вышек) орешником, с его дрожащими при малейшем дуновении ветра желтыми сережками, тонкими параллельными линиями, почти сливающимися в сплошную ровную поверхность: так условно обозначают дождь на каких-нибудь схемах. Основной состав леса представлен темным, плотно сцепленным еловым массивом, отдельные элементы которого – и все они как целое – вот-вот начнут кружиться.

Вхождение в лес происходит по широкой прямой дороге, словно ты действительно идешь через главный вход. Переступая порог, ты чувствуешь покой, который ненавязчиво сопровождает тебя дальше. Внутри оказывается, что этот лес, глядя на который снаружи можно подумать, будто он стоит на совершенно ровной земле, в действительности скрывает в глубине небольшой склон холма, обращенного к востоку (видимый с прогалины только при снеге, когда сквозь него просвечивает земля на косогоре). Жители Зальцбурга знают расположенный дальше скалистый холм Хелльбрунн, с парком и замком у его подножия, куда они любят ездить отдыхать. Но лишь немногие знают, что перед ним еще есть Морцгский лес, и уж едва ли кому известно, что этот лес частично стоит на скальном гребне. В нем нет ничего, кроме служебных дорог и путаных тропинок, гуляющие сюда заходят редко, в лучшем случае можно услышать пыхтенье какого-нибудь бегуна, у которого с каждым шагом меняется цвет лица – от мертвого к живому, будто бы на нем двойная маска. Дощатая стена в большой воронке от бомбы, иссеченная в одном месте, ровно на уровне глаз, мелкими дырочками, словно тут поработал какой-нибудь мелкий грызун, – эта стена тоже напомнила своего рода маску: то, что выглядело простым забором, оказалось при ближайшем рассмотрении мишенью, а скамейка, будто бы предназначенная для отдыха, – огневым рубежом. При этом данная возвышенность по своему происхождению была родственна цивилизованной скале Хелльбрунн: как и Хелльбрунн, она образовалась в промежуточную эпоху из обломков пород, которые были снесены потоком лавы в водоем величиной с озеро Гарда, где они под действием известняковой воды схватились в окаменевшую массу, превратившись в скалу. Правда, эта скала ниже, чем скала Хелльбрунн (ее высота не больше четырехэтажного дома), а по длине она сопоставима с длиной среднего квартала. Если попытаться условно изобразить ее на карте-схеме, то она будет выглядеть как выдвинутое к югу земляное укрепление Зальцбурга, которое сначала мягко взбегает изволоком, а потом резко обрывается (переходя у самого верха в настоящие небольшие скальные стены).

С дороги на вершине холма сначала видна западная часть его подножия, где взгляд сразу выхватывает из сплошной еловой массы пеструю вставку – яркий кусок, почти похожий на парк, с акациями, ольхой и грабом, между которыми вьются многочисленные тропинки, ведущие наверх; из хвойных деревьев здесь только лиственница, под которой растет особо густая и мягкая трава. У самого края этой лиственной рощи высится могучий бук – «знак начала»; в его корнях, расходящихся в разные стороны наподобие горных отрогов, залег древний межевой камень, оплетенный узловатыми щупальцами, почти совсем уже скрывшими его. Сразу за ним, но еще в пределах подлеска, находится скрытый листвою глубокий источник, кажущийся сначала обыкновенной лужей от дождя, – он бьет из-под земли, и его прозрачная вода, пробивающаяся еле заметными толчками сквозь почерневшие листья, вполне пригодна для питья (тайный резерв на случай чрезвычайных обстоятельств). Уже по дороге сюда бросаются в глаза многочисленные круглые камни в траве: они лежат так плотно и так правильно, что их можно принять за булыжную мостовую. У каждого из них свой цвет, и каждый тронут лишайником, отчетливый и ясный рисунок которого напоминает иероглиф, прочерченный тонкими волосяными линиями, – идеографический знак у каждого свой, особый, нанесенный словно бы для того, чтобы сохранить легенды разных, отделенных друг от друга частей земли. Рыжая горбина, напоминающая в плане колокол, повторяет в миниатюре австралийскую Айерс-Рок, самую большую гору-одиночку на земле, а на соседнем камне запечатлена индейская охотничья сказка. В сумерках, когда растительный узор уже не виден, эти булыжники предстают тайными письменами и светятся, будто тускло-белые римские дороги, ведущие в лес.