глаза. А ночью она смотрит сны. Отчасти она и кошка. Та, которая на сердце иногда скребет. Какие бедные бывают Моры! Вот у Надежи, например, зверь загнан, некормлен, шерсть свалялась, слышит только попреки… Не то, что у Джулии Робертс...

С подоконника рухнул фотоальбом, ножницы кольцами саданулись о пол, несколько цветных катушек раскатились по комнате. Из форточки залихватски слетела кошка, с напружиненными лапами и заинтересованными желтыми глазами, сияющими, как мякоть ананаса. Матерый, лохматый, грязно-желтый зверь.

– Мора, да где же ты гуляла? Что ж ты, старушка? Голодная? – Муся протянула кошке пакет «Китикэта».

4.

Утром сквозь помпезные двери с табличкой «Государственная инспекция по маломерным судам» ни дядю Леву, ни Надежу, ни Мусю не пропустили. Их послали на задний двор.

Дядилевин токарный станок возвышался прямо посреди клумбы. Липа обернулась чудо-деревом, вся увешанная шляпками. Легкомысленные изваяния черпали воздух и превращали его в безмятежный, веселый. Со временем они могли бы просеять весь воздух заднего двора «Государственной инспекции по маломерным судам», потом весь воздух Лялиного переулка и соседних улиц, и весь воздух индустриального города под названием Москва. Бечева – тонкая и прочная, ровненькая – как дорогой шелковый шнур, охристого, чистого цвета, и мягкая наощупь, размоталась по всему двору. Инструменты изумленно поблескивали, уходя в песок. Банку с резиновым клеем кто-то неосторожно уронил. Крышка приоткрылась. Клей высох. Этот удивительный клей сохнет очень быстро. Его пронзительный красивый запах тоже высох и пропал. Тут же, среди всего попорченного скарба и окурков, небрежно валялись три отрезанных дядилевиных пальца. И все заносило желтыми липовыми листочками.

Дядя Лева тряс решетку у подвального окна, за которым раньше, еще вчера, была его мастерская. Надежа растерянно топталась под липой, втягивала носом ее осеннее дыхание, но покоя все равно не было.

– Супостаты! – вопил дядя Лева, тряся решетку.

Обернулся к Надеже и Мусе.

– Ну что стоите, что пялитесь! Гнать нужно темную силу! Пока все было у дяди Левы, он вам был нужен, а теперь стоят в сторонке, клуши! Гоните эту мразь! Что ж вы над рабочим человеком ругаетесь? – у дяди Левы задрожали губы. Он отвернулся, достал сигарету, покурил и добавил:

– Печальный финал...

Изумительная Джулия Робертс прохаживается на воле, грызет травинку. На ней шляпка от Льва Хижина. Откуда эта святотатственная боль? Ведь даже и не дядю Леву жалко. Больно за ни в чем не повинное. За совершенное. За доверчивое.

Элизабета ЛЕВИН

В ПОИСКАХ ФАБУЛЫ,

или НЕЗЕМНАЯ ЛЮБОВЬ МОРФО И ЭОНА

Вглядываясь в тебя,

словно в зеркало,

Я в тебе познавала себя.

В мыслях твоих я купалась,

Словно в летних струях дождя,

Удивляясь и поражаясь,

Порой отдаляясь, временами любя.

«Моему селестиальному близнецу», Мойра-Мара Делоне

Начало августа. Сегодня исполняется двенадцать лет с того дня, как я задумал писать «Краткую историю аллевиации». Получается, что с тех пор я прибавил к своему внушительному возрасту одного года Плутона (248 календарных лет) еще один год Юпитера (12 лет). Да-да, мне уже перевалило за 260 лет, но я все тот же неугомонный исследователь Демиров, известный миру как открыватель нового душевного состояния – аллевиации.

Сегодня также день годовщины нашей свадьбы с Марушкой. Трудно поверить, миновало более двух веков, но я все так же, всей душой своей и всем сердцем остаюсь преданным Любви к моей зеленоглазой, моей Маре, Марушке. Читателям XXIII века наверняка она известна как Мойра-Мара Демирова-Делоне – основательница Анонимных Селестиальных Близнецов (АСБ) – добровольных содружеств людей, родившихся одновременно, в один день одного года, с целью совместного поиска решения задач, присущих каждой такой группе. В моей же памяти она продолжает жить Марой, Марушкой, моей верной Музой и требовательным Alter Ego.

Сегодня, когда Солнце в очередной раз вошло в Знак Льва, в три часа ночи меня разбудил странный шум, напоминавший лязганье металла, шуршание цепей или скрежет танков. Первой реакцией было замирание сердца и непроизвольное ощущение предвоенной тревоги. Но затем в памяти неожиданно всплыли размышления художника Ильи Репина, рожденного во Льве: «Читатели любят больше всего интересную фабулу и диалоги. И этим едва ли следует пренебрегать, – может быть, читатели и правы».

Дальнейшие мысли непроизвольно и неконтролируемо расплывались во всех направлениях. Они то плавно скользили по давно забытому прошлому, то настойчиво напоминали об отложенных встречах и незавершенных делах, а то снова уютно парили в фиолетово-сизом тумане ночной фантасмагории мечтаний и грез. Перед моими прикрытыми глазами парили в воздухе странные лица, а в ушах звенели сотни вопросов, которые постоянно задавали мне читатели «Аллевиации», и от ответов на которые я решительно уклонялся. Потом передо мной из марева материализовался укоризненный взгляд моего литературного агента, Эжена Виталли. Тяжело вздыхая, он умоляющим тоном просил меня пересмотреть свое решение о добровольном затворничестве и написать для него новую книгу.

Столько раз мы наяву вели подобные беседы! Но я постоянно уклонялся от каких-либо обязательств, каждый раз находя массу ничего не значащих, нелепых отговорок. На самом деле я хорошо понимал, что основная причина моего отказа крылась в ином – ну, не мог я найти нужной формы, чтобы выразить свои мысли! В голове крутилось много важных, и даже жизненно важных идей и воспоминаний, но при любой попытке вылить их в некое целое, форма распадалась. Казалось мне, что ни один литературный жанр не способен был вместить в себя те обрывки записей, которые хранились в многочисленных дневниках моей любимой Марушки. Долгие десятилетия после ее ухода из жизни я не решался доставать эти пожелтевшие, тонкие, местами выцветшие и рассыпающиеся в пыль листки ее записей. Ее так называемые «дневники» не имели ничего общего с привычным понятием дневников. На разрозненных, гладко-белых листах, исписанных красивым мелким почерком, не было ни дат, ни нумерации страниц. В своих записях, как и в жизни, Мара избегала упоминаний фактов, событий или имен, которые могли бы невзначай повредить людям или выдать их тайны. Видя в своей работе исследователя человеческих душ не должность, а призвание, Мара хранила чужие тайны так же свято, как должны были хранить их врачи, психологи или священнослужители.

На этом фоне главное, что не давало мне написать книгу, была проблема: как придать моим воспоминаниям остроту сюжета, интригу, фабулу, без которых не может обойтись ни одно повествование?

Но этой ночью случилось чудо. В ответ