Такие девушки порхают над грязным асфальтом этого хмурого города разве что затем, чтобы найти кого-нибудь, кто отвезет их в Ниццу или Рио. Такие девушки надменно смотрят с глянцевых страниц и снимаются в кино в роли подружки Джеймса Бонда. Ариадна же со счастливой улыбкой приняла вялые хризантемы из не менее вялых Мишиных рук, затем поцеловала его в раскрасневшуюся проплешину на макушке.

– Бросит, – сказал кто-то, глядя вслед удаляющемуся красному авто. – Через пару дней и бросит.

Но все получилось не так: неделя бежала за неделей, к Мишиному лицу приросла рассеянная мечтательная улыбка, он все чаще смотрел не на цифры и графики в мониторе, а на клочок неба за окном, и пыльнокрылые городские голуби казались ему эдемскими птицами.

В первые дни он все время твердил об Ариадне: какая она красивая и как он почти теряет сознание, когда она прикасается губам к его губам (в этом месте его коллеги не то сочувственно, не то брезгливо переглядывались, ибо им было невозможно даже представить, как это может быть вообще – что некто по доброй воле прикасается к пересохшим и обкусанным губам Михаила), как она по утрам готовит омлет – с раскрошенным хлебом и зеленью, в духовке; и как они вместе принимали ванну, и как планировали, что поедут куда-нибудь к Балтийскому морю, где благодать, тишь и мухи в янтаре. Миша осунулся и стал прилично одеваться, с его лица исчезли прыщи, а из голоса – визгливые нотки. Это было чудесное и почти молниеносное преображение.

– Только вот похудел ты что-то уж слишком, – заметил однажды тот самый товарищ, который некогда и обратил Мишино внимание на распивающих сидр девушек.

– Это все Ариадна, – улыбнулся тот. – Хотела меня в йога-клуб записать, но я застеснялся. Вот она сама со мной дома занимается, каждый день. И за диетой моей следит.

И вот прошел уже месяц, в офисном центре появились другие сплетни, говорить о том, как волшебным образом изменилась жизнь местного клоуна, всем надоело. Да и сам он притих – то ли его оскорбило общее недоверие, то ли просто решил, что не стоит трезвонить о своем счастье на каждом углу.

Еще спустя пару месяцев Миша неожиданно пропал. Просто не вышел на работу, никого не предупредив. Миша был рассеянным, но никак не безответственным, работу любил и дорожил ею, мечтал однажды стать начальником отдела, поэтому отсутствие его сразу показалось всем подозрительным. Набрали номер его мобильного – «абонент находится вне зоны действия сети», позвонили домой – никто не берет трубку. А когда и на следующее утро он не вышел, было решено отправиться к нему и выяснить все на месте.

Миша жил на самой окраине Москвы – из окон виден лес и кольцевая дорога. Глухое место, гиблое. И сам дом был похож на декорацию постапокалиптического кино – потрескавшийся, даже заходить в подъезд страшно – кажется, что стены могут рухнуть от малейшего сквозняка. Возле подъезда на старенькой полусгнившей лавочке сидела местная баба яга, которая выглядела так, словно ей двести лет и сто пятьдесят последних она беспробудно пьет, – нос синий, глаза запавшие; несмотря на относительно теплый день, голова ее была обмотана толстенным шерстяным платком, от которого пахло плохо убранным хлевом.

– Стойте, вы к кому? – У нее неожиданно оказался хорошо поставленный бас – как будто она специально училась извергать звуки на устрашение толпе.

– Мы… К Васильевым, – промямлил кто-то.

Почему-то рядом с дворовой бабкой все они, успешные московские менеджеры, исколесившие весь мир, почувствовали себя нашкодившей школотой.

– Нету их, – объявила бабка.

– А вы соседка? Мы с Мишиной работы… Он два дня не появляется, вот мы и решили…

– Так он помер! – почему-то обрадовалась баба яга. – Почти.

– Как, помер? Что случилось?! – Они обступили вредную старуху, которая даже не сочла нужным смотреть им в лицо.

– А то вы только заметили! – Она еще и достала из кармана шерстяного жилета пачку крепких папирос и закурила, выпуская вонючий дым прямо в лица обступивших ее мужчин. – Хороши друзья… В такой-то больнице он, это недалеко, две остановки на троллейбусе. Поезжайте – может, застанете еще. Мать его там найдете, она ночует в палате теперь.

– Да что с ним случилось-то? Авария?

– Лярва к нему прицепилась, – будничным тоном ответила бабка. – Все соки жизненные высосала. Я уж сколько лет живу, много этих тварей повидала, но такую цепкую – впервые. Я все мать его предупредить пыталась, а она только отмахивалась – отстань от сына моего, ты просто завидуешь. Ну и получила… – Бабка закашлялась и сложила грязные толстые пальцы в кукиш.

Больницу они нашли быстро. Миша находился в реанимационном отделении – к нему не пускали.

Седой усталый врач сначала даже не пожелал разговаривать с ними – коллеги же, не родственники, – но получив несколько скомканных купюр, смягчился, снял очки, протер их краешком халата и покачал головой:

– Плох ваш товарищ… Диагноз поставить так и не смогли. По симптомам похоже на опухоль, но мы и в томограф его свозили, и анализ крови на Каширку в НИИ отправляли – нет никакой опухоли. Никогда такого не видел… Да вы с мамой его поговорите, она в холле сидит.

Мишина мать, Клавдия Ивановна, за эти два дня постарела словно лет на двадцать. Оно и неудивительно – и нервы, и отсутствие сна, и ела черт знает что – сникерсы из больничного автомата. На друзей сына она даже внимания не обратила – сидела с прямой спиной, прислонившись к стене, и пустым взглядом сверлила дверь реанимационного отделения. Как будто бы загипнотизировать пространство пыталась – чтобы дверь открылась, чтобы из нее вышел кто-нибудь осведомленный и хоть что-нибудь ей сказал. Подарил хоть какую-то точку отсчета – чтобы можно было покинуть это безвременье и снова начать жить.

Женщину потрясли за плечо – но она не сразу вышла из транса, а когда наконец сумела сфокусировать взгляд на их лицах, даже обрадовалась, выпорхнула из больничного кресла, но тут же ноги ее подкосились от слабости, и она тяжело упала обратно, с обеих сторон поддерживаемая коллегами сына.

– Я подозревала… – ее голос зазвенел. – Я ведь уже недели две подозревала… Нет бы мне раньше… Хотя он бы и слушать меня не стал – покорный ей был, как теленочек…

– Да о чем вы говорите? О девушке его? Ариадне?

Клавдия Ивановна закрыла лицо ладонями, ее худенькие плечи несколько раз вздрогнули, это было похоже не на тихие рыдания, а на судорогу. Но ей удалось быстро взять себя в руки, и когда она вновь подняла лицо, на ее впалых бледных щеках даже не было слез – только глаза покраснели.

– Мне же все говорили – и соседи, и родственники наши, что дело нечистое явно. С чего бы, мол, такой красивой и небедной девушке в Мишку влюбиться. А я как ослепла. Доказывала им, что она просто душу его разглядела, а душа у сына моего – красивая. А потом сложила все… Познакомились в баре каком-то, любовь-морковь с первого взгляда. Ну какая там душа… Наши-то думали, что аферистка она. Только непонятно, чего хочет. Миша-то – гол как сокол. Квартира на меня записана, дача – тоже. И только соседка с первого этажа, Галина, поняла все сразу. Отозвала меня в сторонку, прижала к стене и говорит: «Ты поосторожнее, я такие вещи сразу вижу, меня хрен проведешь. Твой сын не человека – нежить в дом привел. Лярву. Даже и не маскируется особо и скоро его совсем пожрет». Я и слушать не захотела – Галька-то выпить большая мастерица, и всегда была. Мало ли что таким мерещится. Уйти хотела, а она схватила меня за рукав и не выпускает. «Послушай, – говорит, – а то скоро поздно будет. Гоните ее взашей, любого экзорциста зовите – хоть колдуна, хоть батюшку». Я еще подивилась, слова-то она какие знает – экзорцист… Я-то филолог по образованию, а она – не пойми вообще кто… А права в итоге оказалось. Вчера, когда Мишу увозили, я с ней столкнулась во дворе, и она так зыркнула – мурашки по коже. Я разговор тот сразу, конечно, вспомнила, говорю: «Галь, делать-то теперь что?» А она так злобно смотрит и отвечает: «А нечего, Клава, теперь делать, раньше думать надо было… А теперь – не пускай ее в больницу, главное. Может, Мишка твой и очухается. Хотя вряд ли».