— Друг мой! — окликнул я. — Если ты уронишь добычу, мы не дойдем до Мамфе вместе. Я похороню тебя здесь.

Носильщик понял мой намек и умерил свою прыть.

На полпути через небольшую речушку моя тень испугала носильщика, который шел за мной, он поскользнулся, и моя постель с громким всплеском шлепнулась в воду. И как я ни убеждал его, что в этом больше виноват я сам, носильщик был безутешен. Так мы и шли дальше: носильщик тащил на голове груз, с которого капала вода, и время от времени громко и скорбно произносил: «Ух, сэр! Извини, сэр!»

Лес вокруг нас был полон тихих голосов и шорохов: легкое похрустывание сухих веток под ногами, крик вспугнутой птицы, неумолчный стрекот цикад на стволах деревьев и порой пронзительная трель древесной лягушки. Мы пересекали прозрачные, холодные как лед ручьи, они тихонько плескались о большие камни, что-то им таинственно нашептывали. Один раз Джейкоб громко вскрикнул, завертелся, заплясал на одном месте, бестолково размахивая руками, так что тени от фонаря заметались меж стволов деревьев.

— Ты что, что там? — закричали носильщики.

— Муравей, — ответил Джейкоб, все еще приплясывая и вертясь. — Слишком много проклятый муравей!

Джейкоб не глядел под ноги и набрел прямо на цепочку странствующих муравьев, пересекавших нам дорогу: черный поток в два дюйма шириной выливался из-под куста по одну сторону тропы и перетекал на другую сторону, подобно безмолвной речке из смолы. Когда Джейкоб на них наступил, вся эта речка вдруг беззвучно словно вскипела, и не прошло и секунды, как муравьи уже расползлись по земле, растекаясь все дальше и дальше от места нападения, точно чернильная клякса на бурых листьях.

Мне с носильщиками волей-неволей пришлось сойти с тропы и обойти это место по лесу, не то разъяренные насекомые накинулись бы и на нас.

Едва мы вышли из-под лесного крова в первую залитую лунным светом долину, как начался дождь. Вначале это был легкий, моросящий дождик, больше похожий на туман; потом без всякого предупреждения хлынуло как из ведра, между небом и землей встала сплошная водяная стена; трава разом полегла, а наша тропа обратилась в предательский каток из красной глины. Я перепугался: вдруг моя драгоценная добыча промокнет насквозь и погибнет? Я снял куртку и обернул ею ящик на голове у носильщика. Конечно, не очень-то надежная защита, но все-таки немного помогло. Мы с трудом брели дальше, по щиколотку в грязи, и наконец подошли к речке, которую надо было перейти вброд. Переход этот занял, должно быть, минуты три, но мне он показался бесконечно долгим, потому что русло речки было каменистое и носильщик с летягами на голове шатался и спотыкался, а течение всячески толкало и тянуло его и, кажется, только дожидалось случая окончательно сбить его с ног. Все же мы благополучно добрались до другого берега, и вскоре между деревьями замелькали огни лагеря. Не успели мы войти под парусиновый навес, как дождь прекратился.

Клетка, которую Смит приготовил для моих летяг, оказалась недостаточно просторной, но мне уж было не до удобства — лишь бы поскорей вынуть их из ящика, ведь с него текло, как с только что всплывшей подводной лодки. Мы осторожно открыли дверцу и, затаив дыхание, глядели, как крохотные зверьки стремглав бегут в свое новое жилище. Я с облегчением убедился, что ни одна летяга не промокла, хотя две-три после нашего путешествия выглядели несколько помятыми.

Мы наслаждались их видом минут пять, потом Смит полюбопытствовал:

— А что они едят?

— Понятия не имею. Та, которую я поймал вчера, вообще ничего не ела, хотя, бог свидетель, я ей предложил богатейший выбор.

— Гм, наверно, они начнут есть, когда немного освоятся.

— Да уж надеюсь, — сказал я бодро: я и в самом деле в это верил.

Мы наполнили клетку самой разнообразной пищей и питьем, какие нашлись в лагере, так что она в конце концов стала похожа на местный базар. Потом завесили ее мешковиной и оставили сонь-летяг питаться в свое удовольствие. После того как моя постель побывала и под дождем, и в реке, она пропиталась водой как губка, и мне пришлось провести весьма неуютную ночь в садовом кресле с прямой спинкой. Я засыпал ненадолго, урывками, а когда рассвело — встал, поплелся к клетке с летягами, откинул мешковину и заглянул внутрь.

На полу, среди совершенно нетронутой пищи и питья, лежала мертвая соня-летяга. Остальные висели под потолком клетки, точно стая летучих мышей, и тревожно щебетали, подозрительно поглядывая на меня. Я вынул мертвого зверька, отнес его к столу, вскрыл и очень тщательно исследовал. К моему безмерному удивлению, желудок летяги был набит полупереваренной красной кожурой ореха масличной пальмы. Этого уж я никак не ожидал: ведь эти орехи — по крайней мере, в Камеруне — выращиваются на плантациях, а не растут в лесах сами по себе. Если и все остальные летяги накануне того дня, когда мы их изловили, питались орехами масличной пальмы, им, наверно, пришлось ради этой еды добираться мили четыре до ближайшей фермы, да еще спуститься очень низко — до нескольких футов над землей. Все это порядком меня озадачило, но теперь я хоть знал, что делать, и на следующий же вечер клетка летяг впридачу ко всякой другой пище была разукрашена, как новогодняя елка, гроздьями красных орехов. Мы со Смитом положили зверькам еду в сумерки и затем долгих три часа вели нескончаемые разговоры о чем угодно, только не о летягах, и старательно притворялись, будто не прислушиваемся к писку и шорохам, что доносились из их клетки. Однако после ужина мы уже не могли больше выдержать, подкрались к клетке и осторожно приподняли краешек мешковины.

Вся колония летяг сидела на полу, и все усердно уплетали орехи. Они сидели на задних лапках, а орехи держали в крохотных розовых передних лапках, совсем как белки; проворно поворачивая орех, зверьки зубами сдирали с него красную оболочку. Когда мы приподняли мешковину, они перестали есть и уставились на нас; два-три самых робких уронили орехи и убежали наверх, под самую крышу клетки, но остальные, видимо, решили, что нас опасаться нечего, и продолжали есть. Мы опустили мешковину и проплясали вокруг палатки воинственный танец, издавая громкие, восторженные вопли. Своим криком мы разбудили обезьян, те немедленно затрещали и шумно запротестовали, поднялся несусветный гам, и из кухни со всех ног примчались мои помощники посмотреть, что тут у нас стряслось. Услыхав добрую весть, что новая добыча наконец взялась за еду,