Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Авокадо, сэр? — переспросил он.
— Да, авокадо, — подтвердил я.
— Я не могу его достать, сэр, — горестно сказал Джейкоб.
— Не можешь достать? Почему же?
— Авокадо, он кончился, — беспомощно пояснил Джейкоб.
— Кончились? Как это кончились? Я же не на кухню тебя посылаю, сходи на базар и купи.
— И на базар он тоже кончился, сэр, — терпеливо объяснил Джейкоб.
И вдруг я понял, что он пытается мне втолковать: сезон авокадо прошел, их больше нигде нельзя достать. Придется мне пуститься в путь без запаса фруктов для моих драгоценных летяг.
«Как это на них похоже! — подумал я с горечью. — Уж начали наконец что-то есть, так выбрали именно то, чего больше нельзя раздобыть!» Как бы то ни было, без этих плодов мне не обойтись, и за те несколько дней, что еще оставались в нашем распоряжении, я собрал всех своих помощников и велел им прочесать окрестности — может, где-нибудь все-таки отыщутся авокадо. К самому нашему отъезду нам удалось наскрести несколько маленьких, сморщенных плодов, и это было все. Этими почти высохшими остатками фруктов предстояло прокормить моих драгоценных летяг до самой Англии.
От нашего лагеря до побережья было около двухсот миль, и для перевозки зверинца нам понадобились три грузовика и небольшой фургон. Ехали мы ночью, чтобы животным было не так жарко, и на этот переезд у нас ушло два дня. Более тяжкого путешествия мне не припомнить. Каждые три часа приходилось останавливаться, вытаскивать все ящики с лягушками и поливать их холодной водой, чтобы лягушки не высохли. Дважды в ночь надо было делать более длительные остановки и поить детенышей из бутылочек теплой молочной смесью, которая была заранее приготовлена в термосах. А с рассветом надо было поставить грузовики в стороне от дороги, в тень огромных деревьев, выгрузить на траву все клетки до единой, каждую вычистить и накормить каждое животное. Наутро третьего дня мы добрались до маленькой гостиницы на побережье, которую заранее предоставили в наше распоряжение: здесь снова пришлось все распаковать, вычистить клетки и накормить зверей, и уж только после этого мы без сил вползли в дом, немного поели и рухнули в постель. Но в тот же вечер стали толпами стекаться любопытные с местной банановой плантации — им непременно хотелось поглядеть на наших животных, и, сонные, полумертвые от усталости, мы вынуждены были водить экскурсии, отвечать на вопросы и соблюдать хоть какую-то вежливость.
— Вы едете тем пароходом, что стоит сейчас в порту? — спросил кто-то.
— Да, — сказал я, подавляя зевок. — Завтра отплываем.
— Бог ты мой! В таком случае вас можно только пожалеть, — сказали мне весело.
— Вот как? Почему же?
— Капитан — настоящий варвар, дружище, и терпеть не может животных. Это уж точно. Старик Робинсон, когда в последний раз ехал в отпуск на этом пароходе, хотел взять с собой ручного бабуина. А капитан уперся — и ни в какую. Ни за что не хотел взять обезьяну на борт: «Не желаю, мол, набивать свой пароход вонючими мартышками». Говорят, был страшный скандал.
Мы со Смитом обменялись тревожными взглядами: ведь из всех несчастий, какие выпадают на долю зверолова, кажется, ничего нет хуже, чем капитан, который не любит животных. Позднее, когда последние посетители ушли, мы обсудили эту тревожную новость. И решили, что единственный выход — превзойти самих себя и всячески угождать капитану, а особенно позаботиться о том, чтобы обезьяны вели себя примерно и никакими неподобающими поступками его не прогневали.
Наш зверинец погрузили на переднюю палубу под присмотром старшего помощника, премилого человека, который очень старался нам помочь. Капитана мы в тот вечер не видели, а на следующее утро, когда мы поднялись спозаранку и принялись чистить клетки, он шагал взад и вперед по мостику, сутулый и мрачный. Нам сказали, что он спустится к завтраку, и мы с трепетом ожидали первой встречи.
— Не забудьте, — сказал Смит, когда мы чистили клетки обезьян, — его надо все время гладить по шерстке.
Он набрал полную корзину опилок, подбежал к борту и высыпал опилки в море.
— Главное, постараемся ничем его не раздражать, — продолжал он, вернувшись ко мне.
И в эту минуту к нам, задохнувшись от спешки, прибежал с мостика матрос в белоснежной робе.
— Извините, сэр, — сказал он, — капитан вам кланяется и просит, когда выбрасываете за борт опилки, сперва посмотрите, в какую сторону дует ветер.
Мы в ужасе взглянули на мостик: в воздухе кружились опилки и, обсыпанный ими, капитан, сердито хмуря брови, отряхивал свой китель.
— Пожалуйста, передайте капитану наши извинения, — сказал я, с трудом удерживаясь от смеха.
Матрос ушел, и я повернулся к Смиту.
— Гладить его по шерстке! — с горечью воскликнул я. — Ничем его не раздражать! Всего лишь выбросили добрых три центнера опилок на него самого и на его драгоценный мостик! Да уж, что и говорить, на вас можно положиться: вы знаете верный путь к сердцу капитана!
Когда раздался гонг, мы поспешили к себе в каюту, умылись и заняли свои места в кают-компании. К нашему отчаянию, оказалось, что капитан посадил нас за свой стол. Сам он сидел спиной к переборке, в которой было три иллюминатора, а мы со Смитом — напротив него за круглым столом. Иллюминаторы за спиной капитана выходили на палубу, где размещался наш зверинец. К середине завтрака капитан немного оттаял и даже пытался острить насчет опилок.
— Я, вообще-то, не против вашего зверинца, только смотрите, чтобы никто у вас не удрал из клетки, — сказал он весело, расправляясь с яичницей.
— Ну, этого мы не допустим, — заверил я и едва успел договорить, как в иллюминаторе что-то мелькнуло; я взглянул туда и увидел Любимчика, черноухого бельчонка; он сидел в круглом открытом оконце и снисходительным взором осматривал внутренность кают-компании.
Капитан, конечно, не мог видеть бельчонка — тот сидел
