А по-другому тоже нельзя было. Не станут Ходящие ждать, когда каждого выученика с поцелуями да благословлениями из Цитадели проводят. И простой люд надеется на Осененных, что защитят те, не оставят в беде. Оттого-то и растят из послушников волков-бирюков, запрещая им слабости. Девку-дуру не жаль, жаль, что Дар такой пропал впусте. Дай Хранители, последняя эта потеря будет. Но и креффам науку преподать надо. Клесху за то, что дерзок и вежество забывает. А Майрико для острастки, пусть мягкосердечность свою попридержит.

Тяжело вздохнув, Нэд махнул рукой:

— Ступайте с миром. Клесх, готовь Фебра. Майрико, детьми займись. Как воротитесь, погляжу, умерить вам наказание или нет.

Креффы стали подниматься с лавок, но тут всех осадил Ихтор:

— Глава, а что с девчонкой-то делать? Может, упокоим с миром? Чего послушников-то бередить?

Смотритель потемнел лицом:

— Ее упокоение с миром в мертвецкой будет. Чтобы подлетки ваши запомнили: не будет им ни обряда, ни погребения, ежели еще кто решит трусость явить.

Целитель склонил голову и направился к выходу. Переневолить Главу не смогла даже Бьерга, настаивать теперь на своем — только лишний раз покаранным быть.

Следом за Ихтором потянулись и остальные.

* * *

Как Бьерга оказалась в мыльне и сама не поняла. Сроду ее не тянуло в царство Нурлисы, но сегодня пришла именно в этот угол Цитадели. Хотя, возможно, ноги принесли ее сюда потому, что здесь было единственно тихое место? Не сновали выучи, не мелькали креффы, не суетились прислужники.

Опустившись на сундук возле печи, колдунья раскурила трубку.

И сразу же в дальнем углу зашевелилось, зашуршало, зашаркало… Обитательница жаркого подземелья полезла со своей лежанки, обрадованная случаю хоть кого-то обругать.

— Приперлась, лихоманка? У-у-у… ведьма костлявая! — Нурлиса, переваливаясь на кривых ногах, подковыляла к гостье. — Пришла к старухе, чтоб та тебе сопли утерла? Так не дождешься!

И она зло распахнула жерло печи и принялась шуровать в углях кочергой.

— Ну, чего молчишь-то?

— Хоть сегодня язык свой усмири, — женщина устало вздохнула. — Без того тошно.

— Ах, тошно? — затрясла старуха черной кочергой. — Дак я тебе ныне еще тошнее сделаю! Ты, все ты, зверище лютое, виновата. Ты да эти, холуи твои. Не влезь вы, жива была бы девка. Я тебе говорила, пожнешь, что посеяла! Ишь ты, решила, будто можешь чью-то судьбу поменять! Таки поменяла. Упыриха! Девка теперь в мертвецкой и не будет у вас нового креффа!

— А ты и рада! — огрызнулась Бьерга, признавая в душе правоту карги.

— Рада… — горько проговорила бабка. — Чему тут радоваться-то? Что вы, кровопийцы, душу невинную сгубили? Да не одну ажно. Две целых! Забыла, как тебя, соплюху, учили — не ко всем лютость подходит, кому-то и ласка нужна. Были бы вы ласковы да терпеливы, авось и выученица жива осталась, и страх свой изжила, но вам, нелюдям, терпеть моченьки нету! Вам сразу все подавай! Вот и хлебайте теперь, да хлебальники не порвите! Ты хоть, убивица, знаешь, кем сын бы ее стал?

Старуха приблизилась к Бьерге, подслеповато заглядывая в глаза.

— Не знаю. И никто не знает. Не дано живым знать наперед, что исполнится! — отрезала колдунья.

— Так то — живым, — протянула бабка. — Ты у мертвых спроси, девонька. Спроси, что им ведомо. Молчишь? Разучилась мертвых слышать? Куда уж тебе. Ты только и можешь, что губить да упокаивать. Оттого-то все умения и потеряла. Дура.

И Нурлиса бросила кочергу в угол. Колдунья встала, нависая над бабкой.

— Ты говори, говори, да не заговаривайся, змеища старая! Не в меру говорлива сделалась, как я погляжу. Много воли взяла! Тепло тебе при Цитадели? Сытно? При деле? Под защитой? Вот и не кудахтай мне тут! Не то мигом до первых росстаней велю проводить. Совсем стыд и совесть потеряла?

— Эк ты подскочила-то! Будто петух жареный в зад клюнул, — не испугалась Нурлиса. — Что, правда глаза заколола? Ты ж умела мертвых слышать, я помню… От чего теперь-то, а?

— Сроду я их не слышала, — огрызнулась Бьерга, опять устраиваясь на сундуке. — И уж сколько поколений они молчат. Ты на старости лет совсем из ума выжила, явь и навь путаешь!

— Не могла? — удивилась бабка и даже растерялась. — Не могла…

Старая чувствовала, что попала впросак, тусклая память не раз подводила ее, заставляя заговариваться, путаться… Но не такова была Нурлиса, чтобы без боя сдаться.

— А кто ж мог-то тогда? — снова напрыгнула она на гостью.

— Почем я знаю, — пожала плечами колдунья, жалея, что сорвалась на убогую старуху, которая в дряхлости своей путала и людей, и имена, и явь с вымыслом.

— Э-э-э, нет, голуба… — затрясла тем временем карга у нее перед носом кривым пальцем. — Ты мне не завирайся. Мертвых слышали ранее в Цитадели! И видели. То вы слепы стали. Сердца ваши.

Наузница промолчала. Не знала, что ответить. В забытые годины и впрямь умели колдуны с покойниками говорить, но последний раз случалось то так давно, что и из памяти людской уже стерлось. Только в старых свитках о сем прочесть можно.

Бабка тем временем уселась рядом с креффом и сказала, положив морщинистую руку на ее узкую ладонь:

— Травником бы Айлишин сын стал. Дара у него бы не было, да и откуда ему взяться, ведь не родются от обережников обережники, но он и без Дара лекарствовал бы, людей на ноги ставил.

— Врешь ведь, — равнодушно сказала женщина.

— Вру, — охотно согласилась старая. — Человеком бы он стал хорошим. Просто человеком. И другого человека бы счастливым сделал. И дети бы у него были. И внуки. И родителям своим был бы он утешением и вечной любовью.

— А вот теперь правду говоришь, — горько усмехнулась колдунья.

— То не я говорю, то сердце твое кричит, да только докричаться не может! — покачала головой старуха. — Поди отсюда, убивица, и не приходи, покуда хоть сердце свое слышать на сможешь. Уходи, окаянная, муторно мне от тебя.

И в этот раз острая на язык Бьерга не проронила ни звука. Встала и вышла послушно. А сварливая бабка отвернулась, и в темноте не было видно, как блестят в