свое отражение в предполагаемом «Чужом человеке». Она прельщает своей фактурой, интонацией, она располагает к рефлексии, ее смело можно назвать чеховской, когда гордость неприкаянна, стиль изначален, а достоинство немногословно.

«Поразительны достоинство и точность этого господина! Как он не пользуется стилем – и как из этого именно вырастает стиль! – писал о Чехове Битов. – Пальто он носил толстое, драповое. А навстречу ему, в тумане, шел какой-то другой – непроспавшийся, непохмелившийся человек. И вдруг Чехов понял, как тому холодно… Потому что ведь тебе холодно… – а ему же, “тому” же, “другому”, – тоже холодно! Так же холодно. И не иначе. И как-то он понял, что так же холодно было тогда, в Иерусалиме, в ночь на Страстную пятницу. И понял апостола Петра, который жался к огню».

Хотя события в «Четверге…» происходят летом, но все персонажи почему-то кутаются – Екатерина Андреевна (ее в картине играет Любовь Добржанская) в китайскую стеганку, Иван Модестович (Иннокентий Смоктуновский) в оренбургский платок, Сергей (Олег Даль) ходит в свитере.

Всем холодно. Это будто бы экзистенциальный чеховский холод, который нездоровый человек испытывает даже в летнюю жару, холод одиночества, недолюбленности, внутренней пустоты, и остается только говорить без умолку, произносить бессвязные речи, прятаться за словами, за звуками как за музыкальными тактами.

Битов пишет: «Рты раскрываются все более страстно, лица искажены… Молния выхватывает их из мрака.

Корреспондент (голосом дьякона): Мегалопо-о-олис при-бли-жа-а-ается!

Директор (потоньше): В Лос-Анджелесе даже не растет шпинат!

Степанов: Корова со стабильной нервной системой дает на 25 процентов больше молока-а-а…

Харитоныч: В Кельне от паров рассыпаются известковые плиты собора-а-а…

Корреспондент: Вода из реки Огайо разъедает железо турбин…

Директор: В Токио засыхают едва расцветшие вишни…

Степанов: Полицейский в центре Нью-Йорка вдыхает сто-олько газов, будто он выкурил 40 сигарет!..

Иван Модестович: Если опустить в автомат монету, в маску поступает соответствующая порция кислорода…

Хором: Аллилуйя, аллилуйя! Аллилуйя, аллилуйя!

Дерево. Вокруг стена ливня.

Под деревом – звери».

Синкопой в данном диковатом хоре голосов вполне могут звучать реплики Любови Андреевны Раневской и Бориса Алексеевича Тригорина, Леонида Андреевича Гаева и Ивана Романовича Чебутыкина, Василия Васильевича Соленого и Петра Сергеевича Трофимова.

В этой разноголосице, в этой какофонии, где каждый по-прежнему остается наедине с собой, причиняя тем самым боль своему ближнему, и проходит чья-то жизнь, которую замечают лишь тогда, когда она внезапно прерывается.

Фильм заканчивается смертью Екатерины Андреевны.

Человеческая суета, запоздалые эмоции, нахлынувшие воспоминания выглядят беспомощно и глупо на фоне неподвижной, но не равнодушной природы – лес до горизонта, заливные луга, песчаный берег реки.

К берегу привалилась лодка, в которой сидит Сергей.

«Что ж я наделал-то?» – как бы задает вопрос он самому себе, понимая, что оказался для матери тем самым чужим человеком, о котором уже шла речь в начале этой главы, и что уже ничего нельзя вернуть, что лучше бы это он ушел навсегда, застрелился бы, например. А на самом деле это он взял, да и застрелил косулю из заповедника.

Сидит в лодке, обхватив руками голову.

На берегу Стикса сидит?

А у паромщика Харитонова прозвище Харон Хароныч, кстати сказать.

Нет, никуда Сергей Андреевич не переплыл и никого не перевез – даже самого себя перевезти он не может.

Финальные кадры картины – сквозняк гуляет по пустой веранде, двигает занавески, двери открыты, кажется, что еще минуту назад здесь были люди, но теперь тут никого нет.

Голосов не слышно.

После просмотра фильма Ольга Кедрова оставила в своем дневнике следующую запись: «Смотрели “Четверг…”. Досадно – от озвучания стало хуже. Голоса у обоих “главных” пустые, невыразительные, теряется текст… Добржанская слаба не только для первой роли, а вообще, “не может”. Центр тяжести перешел на Даля, а он безжизненный, какой-то марионеточный актер. Глаза рыбьи, лицо навязчиво однообразное… Жаль сценария, несмотря на Эфроса, оператора и Смоктуновского неравноценность актерской игры кадры рассыпает».

О реакции Андрея на эти слова матери мы ничего не знаем, но понять Ольгу Алексеевну можно. Вероятно, она впервые увидела себя и свою семью со стороны, более того, глазами собственного сына, и взгляд этот, казавшийся предсказуемым и хорошо знакомым, оказался неведомым и непредсказуемым категорически. Вдруг выяснилось, что сын все видел совсем по-другому, иначе, и только теперь, когда ему исполнилось 40 лет, это стало понятно.

Получился какой-то неведомый кинотекст какого-то неведомого Андрея.

Из дневника Ольги Кедровой: «Человеку кажется, что он живет одну жизнь. Он просто не замечает, сколько различных их у него, уже не говоря о том, что жизнь совершенно ра́зна, когда меняется людское окружение, с непохожестью отношений, направляющих сам круг мыслей, заполняющих голову. Ведь человек – это только разные его мысли».

Сказано у Апостола Павла в Первом послании к Коринфянам: «Надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные». С одной стороны, разномыслие следует понимать, как разность в нравах и характерах, воспитании и образовании, темпераменте и стиле поведения, когда из многих характеров складывается единый образ глубокий и разносторонний. Но с другой – разномыслие внутри человека есть залог многих бешеных страстей, коими по своему изначальному Богосыновству и первородной греховности он подвержен, кои ему попущены, дабы обладал он свободой выбора и парадоксальным образом томился именно от этой возможности выбирать.

Битов же хочет сделать этот выбор за своих персонажей, но всякий раз осознает, что это невозможно. Хотя бы по той причине, что в первую очередь он должен сделать его сам.

Читаем у Ольги Кедровой: «В последнюю ночь Андрюша совсем не спал, писал, рядом за стенкой. И так природно, с болью написал заключительный рассказ о Монахове, что сам поверил, что снова будет писать. Равен “Саду”, только очень мрачный. Свое состояние не скроешь. Не “розовая” это литература, я прочитала в тот же день три раза подряд, среди полного своего разгромного хаоса кругом».

Чтение произведений сына – это возможность придумывать кино самостоятельно, сообразуясь с собственными убеждениями, мировидением, с собственной правдой в конце концов. Наблюдение же за тем, что происходит на экране – это в какой-то степени вариант насилия, когда тебя заставляют смотреть на то, что решительно не совпадает с тем, во что уверовал ты.

Совсем по-другому отреагировала Ольга Кедрова на появление Андрея в картине Сергея Соловьева «Чужая белая и рябой»: «Видела Андрюшу на экране в Доме кино на просмотре фильма “Чужая белая и рябой” по повести Бориса Ряховского… На экране он не смотрится как чужой, настолько просто и свободно говорит и спокоен».

Просто этого человека Ольга Алексеевна хорошо знает, а образ созданный Олегом Далем в «Четверге…» ей неведом, кажется чужим и даже враждебным.

Да, она разочарована.

Анатолий Эфрос