и спас. Вот не развернись тогда Пушкин, то оказался бы на Сенатской площади непременно, а последствия такого посещения хорошо известны – или картечь, или шестой повешенный, или каторга. То есть этот пугливый заяц, обычный ушастый русак спас русскую литературу, причем сделал это, сам того не подозревая. Просто шарахнулся сдуру под лошадей и вошел в историю, вполне заслужив себе тем самым памятник…

Металлическая лестница вновь ожила и загрохотала, а сварные ступени выпятили проржавевшие болты-тридцатки и принялись извиваться под ногами, что твои змеи.

Поднявшись наверх, Битов накрыл левой ладонью макушку головы и сообщил, что сначала налысо бриться он не собирался, но потом подумал – а почему бы и нет. И теперь понимает, что не прогадал – вот сейчас голова уже почти высохла.

Как у Будды.

А вот голова Иоанна Крестителя продолжает свое плавание в Иордане.

Кино Битова

От Бога и эти бешеные страсти.

Андрей Битов

За кадром звучит песня «Горе-горькое» на стихи Николая Алексеевича Некрасова в исполнении Аркадия Северного:

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село,

Горе-горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело.

Ой, беда приключилася страшная,

Мы такой не знавали вовек,

Как у нас – голова бесшабашная –

Застрелился чужой человек!

Суд наехал… допросы… – тошнехонько!

Догадались деньжонок собрать,

Осмотрел его лекарь скорехонько

И велел где-нибудь закопать…

Это старая магнитофонная запись, сделанная на «квартирнике» где-то в середине 1970-х, и поэтому голос исполнителя едва пробивается сквозь треск самодельного микрофона, гомон слушателей и дребезжание шиховской гитары.

А в кадре меж тем – осень, пустота, выгоревшие огороды, межсезонье.

Панорама разворачивается на деревянный дом, расположенный в глубине разросшегося, заброшенного сада.

Читаем в повести «Жизнь в ветреную погоду»: «Дача, все еще не достроенная, уже начала ветшать, сруб, так и не обшитый, почернел еще больше, и вся она, так нелепо и безвкусно торчавшая раньше, как бы обжилась, вросла и впервые понравилась ему. Двери отворялись плохо, и в доме было полутемно, как вечером. Окна были забиты снаружи щитами, и солнечный свет, пробиваясь в щели, четко отделял одну доску щита от другой и так же аккуратно разлиновал пол».

На соседнем участке жгут палую листву, и густой слоистый дым обволакивает черные корявые стволы деревьев, заползает под крышу, стелется вдоль окон веранды.

На словах песни «как у нас голова бесшабашная» человек просыпается, словно услышал их.

Он садится на кровати, заворачивается в одеяло с головой и так остается довольно долго неподвижен. Наблюдает за хлопьями дыма, что переливаются в давно немытых окнах веранды.

Наконец человек поднимается и, не снимая с себя одеяло, проходит в комнату. Тут полумрак, ведь окна же заколочены.

Включает электричество.

Теперь мы можем рассмотреть интерьер целиком: книжные шкафы вдоль стен, письменный стол, заставленный фотографиями в рамках, в углу комнаты печь, рядом с которой стоит гипсовое изваяние Венеры Милосской, на стене висят часы, но они стоят.

Человек подходит к печи и растапливает ее.

Песня «Горе-горькое» заканчивается, и теперь можно слышать только потрескивание горящих поленьев и едва доносящиеся с улицы голоса – с соседнего участка, где жгут палую листву.

Человек подходит к столу и начинает что-то искать в нем, поочередно с грохотом выдвигая ящики и не задвигая их обратно.

В ходе этих поисков одеяло постепенно сползает с него и в результате падает на пол.

Человек оказывается в нелепой, безразмерной пижаме.

Наконец он находит то, что искал, это пистолет.

Крутит его, проверяет заряжен ли, после чего выходит из комнаты, выключая за собой свет.

Сполохи из незакрытой топки освещают Венеру.

С веранды раздается выстрел…

Этим эпизодом начинается художественный фильм, который задумывал снять Битов.

Потом должны были следовать задокументированные методом динамической камеры все эти пересуды, шепоты и крики, рваные планы, обезображенные страхом лица, бормотание на камеру – «что же он наделал-то», веранда, освещенная холодным осеннем солнцем, лежащие на земле грабли, которыми сгребали палую листву и которые теперь побросали.

Кино, в котором не было бы никакого связного текста, только разрозненные слова, не фразы, не законченные предложения, а именно слова, междометия, предлоги, которые никак не связаны с предшествующими и последующими. Такое документально-художественное кино, которое мог бы снять Антон Павлович Чехов и которое снимал Алексей Юрьевич Герман.

Верить на экране можно лишь звукам и деталям, чувствам и музыке. Ни сюжет, ни характеры, ни, наконец, конфликт к киноправде никакого отношения не имеют, потому что изначально они взяты из других обстоятельств, дополнены режиссерской выдумкой и поставлены в обстоятельства, которые не прожиты ни актерами, ни оператором, ни художником-постановщиком. Неловко приходится себя чувствовать в рамках условности вымученного сюжета. Это как идти по вешкам, установленным неизвестно кем, неизвестно для кого.

А сюжета-то ведь и нет. Просто застрелился на пустой даче чужой человек. Пришлый. Откуда он взялся, почему покончил с собой именно тут – неведомо никому. Нет пресловутого конфликта в этом, но есть правда трагического события, в отличие от клоунады Одоевцева и Митишатьева в стенах известного учреждения русской словесности, например.

Этот фильм так и не был снят, замысел так и не был осуществлен.

Впрочем, может быть, это и к лучшему, потому как в любом случае придуманное автором никогда не доходит до экрана именно в том виде, в каком оно было придумано и увидено изначально. А изначальность в данном случае – залог единственно верной интонации, абсолютного состояния, точной ноты. Дело в том, что в бесконечных обсуждениях сценария и спорах на съемочной площадке, все куда-то улетучивается, пропадает безвозвратно, главное исчезает, и главным становится второстепенное, мертворожденное, а попытка что-то понять про себя и окружающий тебя мир в очередной раз оказывается тщетной.

Битов говорил: «Когда я пишу, я что-то понимаю, а когда не пишу – не понимаю, попадаю в конфликт, в прострацию, мне все кажется бредом. Само изложение словами – способ понять, что же произошло».

Таким, образом, кино, существующее в голове автора, не может быть снято в принципе, потому, как только оно перестает быть текстом и попадает на пленку, где ему, если честно, и положено быть, автор тут же утрачивает способность понимать его, оно становится для него чужим, оно просто больше не существует для него.

Никто кино смотреть нейдет,

Хоть фильма выше всяких критик.

Но кто-то сверху дождик льет…

И, значит, у него есть Зритель.