– Откуда вам знать? – А вот это уже грубо. Прижала уши на всякий случай. И не зря. Голос на том конце воображаемого провода приобрел ту знаменитую сонную вязкость, о которой столько писала и говорила Ирма.

– Вы успокоенная, меда. И все-то, как вам кажется, знаете. Вы проделали то и это. Наставили вешек. Состоялись как личность. – Впервые в жизни слышала, чтобы этот трюизм произносили таким ледяным тоном. – Вам нравятся ваши мнения, а чужие интересны из энтомологических соображений. Вам вообще трудно не иметь суждения, о чем угодно. У вас почтовый ящик заклеен, некуда пропихнуть приглашение. – Послышался смех, Герцог сказал что-то кому-то рядом, не в трубку, затем голос вернулся. – Научи́тесь уже наконец отдаваться. Съешьте апельсин без рук. Искренне и без драмы осмелитесь потерять себя, из-умиться – поговорим. Но не пытайтесь это имитировать. Как там по дзэну? Про полную чашку? Вот так.

Вот так. «Успокоенная». Ладно, с этим позже.

– Так что все-таки с Ирмой?

– Она не приезжала.

– И вы ничего не знаете о том, где она и с кем?

Герцог усмехается:

– Не то и не там ищете. И вы, и Альмош.

И вот тут я уже совсем не могла не сказать то, что много лет хотела:

– Герцог, послушайте. Это же вы их скрестили. Это же вы срежиссировали Альмошу эти отношения. Это вы толкнули Ирму к тому, что она упорно считает писательской судьбой. Вы все решили за них, играючи ли, по одному вам доступному прозрению или еще по каким неведомым никому причинам. И что мы имеем? Есть очень взрослая женщина и очень взрослый мужчина, она – с болотным огнем вместо личной звезды, он – с болотным огнем вместо подруги жизни, а вам – хоть бы хны. Да, они-то во всю ширь неуспокоенные! Некоторая ответственность за судьбы ваших учеников вам присуща вообще – ну чуть-чуть хотя бы?

Уже на середине моей филиппики Герцог начал тихонько хихикать, а к финальному вопросительному знаку уже смеялся в голос, из деликатности, видимо, несколько сдерживаясь, чтобы не заглушать меня и разбирать, что я говорю.

– «Судьбы». «Ответственность». Вы идеальный переводчик для Ирмы, меда. Прямо настоящее дежавю.

– Ответьте на мой вопрос, пожалуйста.

– Я с радостью удовлетворю ваше любопытство, как только вы сообщите мне о его мотивах. Которые мне более-менее очевидны, но вам будет полезно. Давайте считать, что наставничество, которого вы от меня хотите в такой неоднозначной форме, вступило в силу и распространится на данный конкретный разговор. Но не дальше.

По-моему, я все-таки понимала, что совершенно не понимаю, о чем вообще говорю. На миг я сама себе показалась невероятно скучной и глупой. Уставилась в окно. За окном был юг весенней Москвы и море неба. Умудрялись как-то хорошеть, хотя бы раз в году, грязно-белые брежневские девятиэтажки. Окна бы надо помыть, вообще говоря. Фион тьернан Коннер Эган молча ждал, пока я соберусь для ответа. А я почему-то начисто забыла, что первой задала вопрос.

– Потому что мне завидно, Герцог. Что может быть лучше прошлого, если оно – гербарий, сколь угодно занимательный и редкий, с которым можно делать что угодно? Запаянный в вечность, нестареющий, мой навсегда? Так я устроена: все самое прекрасное должно поскорее перейти из настоящего, которое шевелится, в прошлое, которое засохло. Вся моя жизнь – череда умерщвлений. А умные книжки – и ваши ребята – говорят, что нет ничего лучше живой, текущей неопределенности. Если ее не бояться. А со мной все понятно, да, вы правы. С Ирмой – нет. С Альмошем – чуть менее, но тоже нет. И вообще со всеми вашими. Вы зашили им ген неопределенности. Насколько по доброй воле и сознательно они приняли от вас это хирургическое вмешательство – не знаю. И, конечно, нет ничего бессмысленнее, чем задавать этот вопрос хирургу. Может, стоит спросить самих ваших ребят, которых вы выдернули из их цветочных горшков и пересадили каждого в какую-то совсем уж неведомую посуду. Или вообще в открытый грунт. Мне очень хотелось бы не имитировать настоящее и не перебирать сухие цветочки, а попробовать сидеть на клумбе, живьем. И мне нужны вы, вы все, но в первую очередь – Ирма, потому что, как мне кажется, она знает про это хотя бы что-то. Она была на моем месте, в свои девятнадцать.

– Понятно, да. – Голос оттаял, хотя и раньше я не ощущала отчуждения. Но холодного космического «дальше – сама» там тоже было хоть отбавляй. – Однако, дорогая фиона, Ирма не сможет ничего объяснить вам, думаю я. Видите ли, чтобы добыть из яблока сок, плод придется уничтожить. Если бы Ирма все еще пребывала по эту сторону, где есть слова, логика, объяснения, она бы не убегала опять и опять. Не ладонь вам надлежит разглядывать, а зазоры между пальцами. В эту тайную комнату никто не сможет вас пустить. Не от недоверия, не от страха, а от простой неспособности называть сущности, которые населяют это место. Растворенность в настоящем – это чистый абсолютный Рид, вот так вот банально и буднично. Поток фотонов оказывает давление на поверхность, освещает материю, но попробуйте остановить его и рассмотреть.

– Ушам своим не верю. Медар, вы и драма всегда существовали в параллельных вселенных для меня. – Я поборола ручку оконной фрамуги. Отчего-то вдруг очень захотелось замерзнуть.

– Драма? Вот это да. Мы с вами, простите, сколько уже знаем друг друга?

– Нисколько. Я вас никогда не видела.

– Предоставьте мне валять дурака, возраст дает мне такую привилегию. Мы с вами знакомы, если не ошибаюсь, лет пять? Семь? Это я к чему: вы отчего-то всякий раз слушаете, разговаривая со мной, какое-то третье лицо, не меня. Саша, есть многое во внутреннем космосе человека, о чем не получится ничего сказать, что нельзя объяснить, зато можно – и нужно – пережить. Найдите поле по ту сторону правды и неправды, еще Руми советовал.

О какой драме речь? Мне казалось, что и для вас это очевидно. Просто, как вы справедливо и с присущей вам комической рефлективностью отметили, страшно: то, чего вам хочется, нельзя превратить в словесную труху, нельзя проконтролировать, с этим нельзя управиться. Съешьте, говорю вам, в кои-то веки апельсин без…

У меня сел телефон. Связь прервалась. Я вытянула хвост зарядки из-под кровати, положила аппарат на кормление, но перезванивать не стала. А фион Эган в таких случаях считал, что современные технологии – тоже от Рида. И вопрос, в конечном итоге, так и остался без ответа. Ладно.

Прошла, кажется, неделя, прежде чем я написала в соцсети: «Ирма, если вы это читаете – выйдите на связь. Вы мне очень нужны. Обещаю, что никому вас не сдам. Смайл». Альмош практически сразу подрисовал мне комментарии: «Ага, и мне, и я». И музыку прикрутил – The Wallflowers, «One Headlight». Чуть погодя, с шутками и прибаутками присоединились Беан и Шенай. И еще пара человек, которые были в курсе всей этой истории про Ирму – по крайней мере, ее внешней части. Прошла неделя, статусы уехали вниз по лентам, а от фионы Трор не прилетело ни слова.

Так уж устроена у меня голова, что ну буквально ни к чему я не в состоянии по-крупному, всерьез пригорать надолго. Тефлон внутри, видимо. Жидкости собираются в капли и стекают, в конечном итоге не смачивая поверхность, а твердые материи могут жариться вплоть до углей, антипригарному покрытию – хоть бы что. Тут можно сказать, что это я просто пороху не нюхала. «Посражаемся до шести, а потом пообедаем». Не умею остервенело фокусироваться дольше нескольких дней – если нет дедлайнов. Но все, у чего в жизни есть дедлайны, имеет довольно поверхностную природу и устроено просто. В общем, я на время слегка забыла про Ирму – копалась в очередном переводе, таскалась по издательствам и жила свою весну.