Медар Кама понимает, значит. О фионе тьернане Каме Торо, амстердамском герцоге, я была премного наслышана от Маджнуны. Но даже наша Афродита сбивалась на благоговейный шепот, в невесть какой по счету раз выкладывая историю о ее с ним, кхм, приключениях. Ирма меж тем примолкла, и разговор явственно не предполагал продолжения. Но мне же неймется.

– И что же?…

– Я не смогла зажмуриться.

Если бы не ослепительное солнце, на меня вместе с этой фразой спустились бы густые, пахучие сумерки. За доли секунды я вообразила себе такое, что немедленно захотелось спрятать от Ирмы как можно дальше.

– Я не полезу к вам в голову, меда, думайте о чем хотите, правда, – произносит, не глядя на меня, почти в сторону. И вдруг: – Вы говорили с Герцогом обо мне?

– Да. – Так быстро я не успеваю уклониться от ответа.

– И что Герцог?

Мы между тем подошли к двухэтажному домику, по самый подбородок утонувшему в мальве.

– Какой милый! Повезло же вам снять такое чудо, Ирма!

– Ладно, не хотите сейчас – потом, может, еще раз спрошу. Заходите, приглашаю.

Внутри все было почти так же, как и в том доме, который постоянно снимали мы: тяжелые старые кресла с льняными чехлами на подголовниках, каменный пол, камин, широкие подоконники с бестолковым, но трогательным фаянсом. В первом этаже обитали хозяева, но их дома не оказалось. Ирма снимала мансарду-студию, на которую вела узкая новенькая лестница, смотревшаяся тут чужой и странной. Мы забрались наверх, и Ирма сразу же скинула сандалии, стащила через голову платье и направилась к холодильнику. Сыр, холодное белое, хлеб, стаканы для виски.

– Извините, бокалы внизу, а я уже разделась. Ничего?

– Конечно.

Крыша – почти сплошное окно, распахнутое, над коньком купаются в ветрах тяжкие ветви вяза. На полу под окном – листья. Ирма машинально обходит их всякий раз, курсируя между кухонным углом и креслом в глубине комнаты. Я все еще стою в дверях.

– Ведите себя как хотите, ну что вы, право.

– Мне раздеться?

Ирма прыснула.

– Вам – необязательно.

Каждый раз это неделикатное подчеркивание моей непринадлежности к людям Герцога задевает меня за живое. Скидываю кроссовки, носки, прочее оставляю, немедленно ощущаю собственный абсолютный идиотизм. Подходит, кладет руку на плечо.

– Потом, все потом. Не надо событий. Сядьте.

…Первые минут сорок мы молча сидели каждая в своем кресле, тянули вино, таскали с тарелки сыр. Ничего не происходило. Ирма была тиха и спокойна, как мертвый радиоприемник, и лишь изредка задерживала на мне взгляд – он слегка беспокоил, но природа этого беспокойства ускользала от меня: Ирма ничего не спрашивала, ничего не ожидала, не читала меня, ничего своим молчанием не говорила. Просто была. Я же разглядывала ее обиталище, пытаясь найти подтверждение или опровержение собственным догадкам о резонах ее затворничества.

Закрытый ноутбук я заметила почти сразу: он валялся у кровати и, судя по легкой пыльной патине на крышке, его не открывали уже минимум неделю. На прикроватном столике лежала распахнутая тетрадка, насколько мне было видно, на обозреваемом развороте – девственно чистая. Книг я заметила две: телефонный справочник непонятно какой страны (но ни одного телефонного аппарата в поле зрения) и «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом». Последнюю, впрочем, похоже, ни разу не открывали. Старенький музыкальный центр – еще даже с карманами для кассет – сонно моргал в режиме «стэндбай», а на нем сверху высилась горка дисков, коробки же их аккуратной шеренгой стояли на ветхой этажерке рядом. Саймон и Гарфанкел, «Оркестр Пингвин-кафе», Арво Пярт, Нина Симоун, Бобби Макферрин – и вдруг лютневая музыка, а следом – что-то такое «Мьюз», сборник «Карма Бар» и какие-то неведомые мне дискотечные миксы. Открытый стеллаж с одеждой, почти все – синее, но есть и что-то белое, голубое, бежевое. Не накидано, но и не сложено. На вешалке у входной двери – тяжелая гигантская шаль, почти плед. Такая синяя, что почти черная.

– Та самая.

Я чуть не подпрыгнула.

– Ладно, давайте поразговариваем, может?

Ее голос еще как-то можно было воспринимать после всей этой тишины. Свой я откровенно боялась услышать.

– Ирма… Меда Ирма, давайте я все же объясню цель своего визита.

– Давайте попробуем.

И я говорила. Ирма слушала, приносила еще сыру и хлеба, а чуть погодя взялась готовить салат и варить мидии. Я рассказала ей и важное, и несущественное. Много несущественного. Но она слушала, не прерывая, не выказывая нетерпения, не задавая вопросов, и постепенно мне стало казаться: все, что я говорю, имеет какое-то значение, и ей будет проще помочь мне, если я выверну все карманы ума наизнанку. Я рассказала, что коллекционирую приоритеты других людей – мне кажется, так я сумею разобраться в собственных; про свою тайную комнату (тут она улыбнулась, безошибочно услышав слова Герцога, мною присвоенные) – из ее окна всякое несомненно важное там, в мире снаружи: права человека, мир во всем мире, поиски бога, свобода, творчество, дети, любовь и прилагающийся к ней секс, профессия, деньги и любая прочая телесность и духовность, – тут, в тайной комнате, кажется если не равновеликим, то, по меньшей мере, одинаково странным, и непонятно тогда, куда и зачем, особенно если свободен, бездетен и в конечном итоге так или иначе ощущаешь любовь и имеешь все возможности для этого самого пресловутого творчества, а произвольно усаживаться на оставшееся не понимаешь, для чего. Время, которое движется из удобного мертвого прошлого в фиктивное будущее, беспокоит меня своей фальшивой линейностью. Я рассказала, что не раз набивалась к Герцогу в студенты, но неизменно получала отказ (на этих словах Ирма взглянула на меня с жалостливой нежностью). Я рассказала, что хочу разделить с ней и всеми остальными счастье дарованной бесцельной однозначности (на слове «бесцельной» Ирма на секунду замерла, но потом, как ни в чем не бывало, продолжила резать что-то на разделочной доске). Я рассказала ей о том, что у меня не бывает любовников – только друзья, с которыми время от времени случаются более-менее вдохновенные ночи. И наконец я спросила:

– Зачем вы опять уехали, Ирма?

Она спокойно, будто в полудреме, завершила дела на кухне, собрала на поднос наш с ней ужин, зажгла и расставила вокруг с полдюжины свечей, сервировала стол, сняла с вешалки сонную шаль, уютно завернулась в нее, забралась в кресло с ногами. И только после этого заговорила:

– Я захотела, чтобы все перестало происходить.

Неумолчная моя внутренняя болтовня замерла на полуслове.

– В смысле?

– Чтобы прекратились события. Совсем. Может, тогда я махом расправлюсь и со временем, и со смыслами, которые стóят того, чтобы о них писать. – Пауза. – Попробуйте мидии, Саш. Вы же наверняка их тут ели, когда приезжали, каждый раз. У меня есть карри, если хотите. – Я молчу. – Музыку? – Я все еще не знаю, как тут разговаривать. – Давайте тогда без, действительно.