Тут уж совсем стало не до разговоров и воспоминаний!.. Оказалось, что воспоминания – это прекрасно, но не главное. Слишком долго они были главным, а теперь перестали. Оказалось, что настоящее гораздо лучше воспоминаний, и оно не подведёт. Ошиблась умная и взрослая Алла – слова оказались и вовсе не нужны. Они еще потом понадобятся, потому что именно словами нужно будет рассказать друг другу про эти три года, а пока… Временно слова утратили всякий смысл. Остались сумерки, звук дыхания, запах шампуня от его волос, шершавая лиственничная стена, к которой Марк прижал Женьку. Зачем нужны слова, когда и без них всё ясно и всё – правильно.

Отлепившись от стены, Женька повисла на нём и стала стаскивать с него свитер, так и не стащила, заскулила сердито, и в голове у неё вдруг помутилось, когда он стал развязывать шнурки её брезентовых брюк.

Помутилось в прямом смысле – она перестала видеть, всё вокруг потемнело и расплылось, как будто сумерки с улицы вдруг ввалились в его комнату, она позабыла, что нужно дышать и, наверное, упала бы, если б он не подхватил её.

Теперь они целовались яростно и сокрушительно, стараясь заполучить как можно больше друг друга – как можно больше и как можно быстрее! Почему-то ни секунды нельзя было промедлить. Женьке казалось, если она не получит его в это самое мгновение, то погибнет окончательно и навсегда.

Марк кое-как пристроил её на стол, на бумаги, среди которых было больше английских, чем русских. Он всё забыл! Забыл, какая у неё кожа, как она пахнет, как грудь помещается в его ладонях. Он забыл свой собственный восторг, когда она оказывалась так близко. И чувство победы, несравнимое ни с чем, которое накрывало его, когда он получал её. Да, да-а, да-а-а!!! Ах, как он вдруг вспомнил это чувство, как узнал его, и восторг, и огонь, и еще больше, ближе, сильнее.

Он не знал, делает ей больно или нет, и это не имело никакого значения – в такие мгновения она никогда его не боялась. Она вся принадлежала ему, и не было никаких трёх пустых лет и не могло быть. Источник с живой водой бил всё время, только он никак не мог до него добраться, и вот наконец нашел и уж теперь ни за что не потеряет к нему дорогу, и… и…

Женька то ли вскрикнула, то ли всхлипнула, стиснула его изо всех сил – глаза у неё были крепко зажмурены, пот блестел на висках, – а потом, видимо, умерла. Но всё-таки не до конца, потому что пошевелилась у него в руках и слабо укусила за плечо.

– Я так тебя люблю, – пожаловалась она.

Он помог ей слезть со стола. Она слезла, потащив за собой бумаги. Бумаги разлетелись по полу.

Марк подтолкнул её в дивану, уложил и лёг рядом. Они обнялись, хотя было очень жарко, так жарко, как будто вместе с сумерками в комнату ввалились еще и тропики.

Тут кругом Приполярный Урал, а вовсе не тропики. Тропики далеко, очень далеко. Где-то там, в районе Майами…

– Не хочу в Майами, – пробормотала Женька.

– Ты собираешься уезжать?

– Куда?

– В Майами.

– С ума сошел?

Он потерся щекой об её белые волосы. Он сто раз вспоминал, какие у неё волосы и оказалось, что всё забыл, начисто.

Она вдруг привскочила, ударив его макушкой в подбородок.

– Марк, что ты лежишь?! Нам нужно бежать, скорее! Там же Вик! Его волки порвали.

– Я знаю, – протянул он медленно. – Сейчас, Женька.

Он знал, что нужно вниз, знал, что время вышло, и ему очень не хотелось… туда. К его раненой собаке, к Кузьмичу, к людям, которые станут смотреть на него и ждать от него чего-то. Он хотел остаться здесь, в сумерках и тепле собственных комнат, в которые никто не посмеет зайти, в Женькином запахе, поцелуях, шепоте, прикосновениях. Чтобы еще немного ни о чем не думать. Только так: вот и прошли эти три года, они оба одолели их, как бесконечно трудный подъём, и теперь можно жить, как жилось когда-то, легко и радостно. Или это сейчас кажется, что тогда жилось легко и радостно?..

Ему хотелось еще немного побыть с ней вдвоем, как будто с самим собой. Рассказать ей немного, как он жил, и послушать, что она станет рассказывать.

Он знал, что – нельзя, нужно возвращаться, и всё же тянул время. Немножко. Чуть-чуть.

Женька поцеловала его в ухо, а потом в шею и опять в ухо. Он повернул голову, чтобы ей было удобней его целовать. А потом поднялся.

Его свитер валялся за креслом, а Женькин он так и не смог найти и сунул ей какой-то другой. Зато лифчик обнаружился на письменном столе, прямо посередине.

Он подождал, пока она оденется, взял за руку и свёл по лестнице вниз, как маленькую.

Вся компания была на кухне. Докторша Марина пила из большой кружки чай.

– Пока жив, – сообщила она, завидев Марка. – Я его зашила. Теперь всё зависит только от него, справится или нет.

– Если сразу коньки не отбросил, – вступил Сергей Васильевич, – может, и обойдётся.

Марк заглянул в «медицинскую». Лампы были притушены, кушетка опущена. Вик лежал на боку, весь забинтованный, как мумия, и совершенно неподвижный. Рядом сидел Павел и гладил пса по голове.

– Жив, жив, – быстро выговорил он, как только открылась дверь. – Борется. Видишь, дышит. Врачиха сказала, если через два часа не помрёт, есть надежда. Ах ты, собака, собака!..

– Пойдем, Паш. Чего тут сидеть?

– Как чего? – удивился Павел. – Я ему помогаю.

Вошла Алла и тоже стала смотреть на Вика, а потом Марина всех разогнала.

– Дайте собаке покой, – раздраженно заявила она. – Нечего на неё любоваться!

Все вернулись на кухню, расселись вокруг стола и заговорили обыкновенными голосами. Зоя Петровна выволокла из печи пирог «на скорую руку» и водрузила в самый центр, а Алла вдруг велела Кузьмичу лезть в подпол.

– Зачем? – не понял тот.

Он всё время тер глаза, как будто долго не спал.

– За красным вином, – отрезала Алла. – Зоя Петровна, где яблоки и апельсины? Еще мне нужна корица и… Павел, достань вино. Будем пить глинтвейн. Самый биатлонный напиток.

Марк улыбнулся и сел верхом на стул. Женька моментально пристроилась так, чтобы боком его касаться. Зоя Петровна покосилась на них.

Кузьмич спрыгнул в подпол и стал выставлять оттуда бутылки, одну за одной. Алла их принимала.

– Не ко времени ты это затеяла. – Он выбрался и опустил тяжеленную крышку, бухнувшую в пазах.

– Ничего, в самый раз.

Алла поставила на плиту огромную кастрюлю, потеснив чугунки и сковороды, сунула Петечке апельсины, чтобы чистил, а Диману яблоки, чтобы резал. Диман яблоки резал честно, а Петечка апельсины больше ел, и Алла их у него отобрала.

Вскоре в огромной кухне запахло корицей, гвоздикой, ванилью и еще чем-то острым и непривычным. Даже Зоя Петровна безмолвно приблизилась и заглянула в кастрюлю с интересом, и Сергей Васильевич подошел и потянул носом.