Если Макулано и Галилей действительно задумали сделку, тогда формат следующих двух заседаний определялся однозначно: Галилею следовало признаться на втором заседании и получить разрешение представить доказательства в свою защиту на последующем. Действительно, суд проходил примерно по этому сценарию. На втором заседании Галилей попросил разрешения сделать заявление и, получив его, объяснил, что посвятил время, прошедшее после первого заседания, проверке текста “Диалога” в поисках непреднамеренных нарушений запрета 1616 г. В ходе этого изучения, сказал ученый, он обнаружил “несколько мест, написанных так, что читатель, не зная моих намерений, мог решить, что аргументы за неправую сторону [коперниканство], которые я намеревался опровергнуть, были сформулированы так убедительно, потому что они действительно сильны”. Здесь Галилей снова повторил свое спорное утверждение, что целью “Диалога” было опровержение коперниканства. Ввиду того, что у него было время хорошенько обдумать дело, можно предположить, что он намеренно прибегнул к тем же формулировкам, что и на первом заседании, чтобы его признание внушало больше доверия. “Моя ошибка, таким образом, состояла, и я в этом признаюсь, в тщеславном самомнении, полном невежестве и неосмотрительности”, – добавил он. К сожалению, Галилей даже предложил продлить дискуссию в “Диалоге” на день или два в новой книге, чтобы ясно показать ложность взглядов Коперника. Суд проигнорировал это предложение.

Абсурдной инициативе Галилея видятся лишь два возможных объяснения: несмотря на дружелюбный настрой Макулано, астроном все еще смертельно боялся пыток или же считал, что таким образом сумеет спасти “Диалог” от запрета. Как бы то ни было, реакция Галилея ясно показала, что может сделать запугивание даже с самыми независимыми мыслителями[193], пробуждая ужасные воспоминания о тоталитарных режимах прошлого и настоящего. Сразу вспоминаются примеры добровольного изгнанника-диссидента журналиста Саудовской Аравии Джамала Хашогги и русского перебежчика Александра Литвиненко, впоследствии убитых. По окончании второго заседания Галилею позволили, после подписания протокола, вернуться в дом тосканского посла, “приняв во внимание слабое здоровье и преклонный возраст”.

То, что Макулано планировал завершить дело быстро и относительно милосердно, дополнительно подтверждается запиской посла Никколини от 1 мая, в которой он писал: “Сам отец секретарь [Макулано] также намерен стремиться к тому, чтобы покончить с этим делом и предать его молчанию. Это все ускорит и избавит многих от проблем и опасностей”.

Независимо от того, была ли заключена сделка со следствием, третье заседание, бесспорно, согласуется с этим предположением. Галилей представил оригинал письма Беллармино и лично выступил со словом ответчика, объяснив, что использовал этот документ как единственное руководство к действию. Поэтому он считал себя “вполне обоснованно свободным” от необходимости информировать отца Риккарди, и если нарушил более строгие ограничения, наложенные запретом, о котором совершенно забыл, то “это было сделано не из-за двуличного намерения, а единственно из тщеславного самомнения и удовольствия выставить свой ум выше и более среднего среди популярных авторов”[194]. В заключение Галилей выразил готовность подчиниться любым взысканиям, наложенным судом, и попросил о снисхождении по причине возраста и недугов. Эта последняя просьба вызывает сомнения в том, что предложение сделки со следствием было принято, поскольку, если бы она состоялась, можно предположить, что наказание также было оговорено заранее. Возможно, однако, что это была формальность, необходимая для придания дополнительного веса не самому суровому наказанию.

Осталось сделать всего один процессуальный шаг – написать протокол судебного разбирательства и передать его инквизиции и папе. Посол Никколини удостоился аудиенции Урбана VIII 21 мая и получил заверения понтифика и кардинала Франческо Барберини, что безболезненное завершение следствия гарантировано. Тот факт, что Галилею позволили выходить из дома для коротких прогулок, также намекал на благоприятное решение. Сам Галилей написал оптимистичное письмо своей дочери Марии Челесте с благодарностью за ее молитвы.

Для помощи инквизиторам в вынесении вердикта протокол требовал, чтобы судебный заседатель из Священной канцелярии Пьетро Паоло Фебеи написал резюме материалов дознания. Этот внутренний документ, недоступный для Галилея, мог быть прочитан только членами Конгрегации и папой.

Как оказалось, резюме преследовало явное намерение представить Галилея в наихудшем свете. Оно включало вводящие в заблуждение, не относящиеся к делу и даже откровенно лживые материалы[195], которые можно было воспринять как обличительные, и в то же время намеренно упускало детали, благоприятные для Галилея.

Вместо того чтобы разбирать непосредственно текст “Диалога”, резюме начало с изложения старых претензий, предъявленных Галилею в 1615 г. доминиканцем Никколо Лорини и проповедником Томмазо Каччини, которые основывались на туманных слухах. Вот некоторые из этих обвинений: кто-то будто бы слышал, что Галилей называл Бога случайностью и говорил, что чудеса, которые творят святые, не являются настоящими чудесами. Даже ссылкам на знаменитые “Письмо к Бенедетто Кастелли” и “Письмо к великой герцогине Кристине” нашлось место в этом документе, без упоминания того факта, что письмо к Кастелли было цензурировано, признано безобидным и дело было закрыто. Безусловно, включение этих старых материалов имело целью создать образ отступника-рецидивиста. Поэтому в резюме было включено лживое заявление Каччини, что в “Письмах о солнечных пятнах” Галилей открыто защищает коперниканство. Хотя Галилей, безусловно, считал, что наблюдения солнечных пятен поддерживают модель Коперника, в его книге не было ни одного категоричного утверждения. Даже в описании предупреждения Беллармино и запрета Сегицци резюме содержало мелкие, но важные неточности. В частности, в нем совершенно не упоминалось, что процесс был задуман двухэтапным и что фактически более строгое ограничение не имело под собой оснований. Что самое важное, резюме преуменьшило значение того факта, что письмо Беллармино не содержит дополнительных ограничений – “не распространять” и “ни в каком виде”, утверждая, будто сам Беллармино, а не Сегицци являлся автором более конкретного запрета. Таким образом, вместо того чтобы сообщить правду, что письмо Беллармино и распоряжение Сегицци противоречат друг другу, резюме создавало впечатление, что это взаимодополняющие документы.