Гиммлер, который всегда немедленно без каких-либо колебаний брал под козырек, когда речь шла о воле Гитлера, тут же сориентировался. «Да, господа, – сказал он Хассельбаху и Гизингу. – Вы плохие дипломаты. Ведь вам известно, что фюрер безоговорочно доверяет Мореллю, и это его доверие поколебать невозможно». Когда Хассельбах попытался убедить его в том, что любой врачебный, да и гражданский суд признает Морелля виновным по меньшей мере в причинении вреда здоровью вследствие халатности, Гиммлер резко оборвал его: «Господин профессор, вы забываете, что я как министр внутренних дел являюсь также шефом главного ведомства здравоохранения и не допущу, чтобы Морелля привлекли к суду». Не захотел глава СС слушать и возражение Гизинга по поводу того, что Гитлер – единственный глава государства в мире, который еженедельно принимает от 120 до 150 таблеток и получает от восьми до десяти инъекций различных медикаментов.

Эта эпопея закончилась для Гизинга тем, что Борман выдал ему чек на сумму 10 000 рейхсмарок за его услуги. Ничем закончилась она также для Хассельбаха и влиятельного Брандта – а вместе с ними и для их союзника Шпеера, надеявшегося стать преемником Гитлера. Три врача были вынуждены покинуть Ставку фюрера, и Морелль остался там единственным представителем этой профессии. 8 октября 1944 года он узнал радостную для себя новость: «Фюрер сообщил мне, что Брандт возвращается в Берлин к своим основным обязанностям»[395]. «Пациент А» держался за своего личного врача железной хваткой. Подобно любому наркоману, боготворившему своего драгдилера, Гитлер не мог расстаться с щедрым доктором, которого даже не нужно было ни о чем просить.

В заключение беседы диктатор сказал своему личному врачу: «Эти глупцы не подумали, чего они тем самым добились бы! Я вдруг остался бы без врача, а эти люди должны знать, что за те восемь лет, которые мы с вами находимся вместе, вы неоднократно спасали мне жизнь. А что было до этого! Все врачи, которых ко мне приводили, отказывались меня лечить. Я умею быть признательным, мой дорогой доктор. Когда мы оба пройдем через эту войну, увидите, как щедро я отблагодарю вас!»[396]

Следующую, весьма самонадеянную и откровенную реплику Морелля можно воспринимать в качестве попытки оправдаться перед потомками: «Мой фюрер, если бы все это время вас наблюдал обычный врач, вы бы уже давно не смогли бы полноценно работать и рейх пришел бы в упадок». По словам Морелля, Гитлер долго с благодарностью смотрел на него, затем пожал руку и сказал: «Мой дорогой доктор, я просто счастлив, что у меня есть вы».

Так закончилась война врачей. «Пациент А» и на этот раз не позволил отстранить себя от власти. Ценой, которую он за это заплатил, стало дальнейшее разрушение организма, осуществлявшееся под руководством его личного врача, полномочия которого он в очередной раз подтвердил. Дабы успокоились нервы, глава государства получил «юкодал-юпаверин, глюкозу внутривенно плюс гомозеран внутримышечно»[397].

Подобно тому как специально приготовленные в расположенной в центре Берлина аптеке «Ангел» сильнодействующие вещества смешивались в колбах, а затем растворялись в крови Гитлера, его цельная, длительное время эффективно действовавшая личность постепенно растворялась в нирване – процесс, который необходимо осмыслить, чтобы понять причины превращения некогда излучавшего магнетизм фюрера в полную развалину. Кроме того, необходимо выявить взаимовлияние между этим процессом и историческими событиями.

То ограниченное время, которое еще оставалось в распоряжении Гитлера в последнем квартале 1944 года, когда с двух сторон сжимались клещи фронтов и колики в кишечнике становились все сильнее, он продержался только благодаря употреблению сильных болеутоляющих средств. Созданная им самим система самообмана не предусматривала наличие трезвого фюрера. Поскольку Гитлер считал, что все долгосрочные цели национал-социализма должны быть достигнуты в течение его жизни, и не собирался доверять строительство всемирного Великогерманского рейха своему преемнику, ему нужно было торопиться, и он просто не имел права пойти на уступки и тем более сложить с себя полномочия. Поэтому ему был нужен допинг Морелля, чтобы и дальше жить в своем иллюзорном мире. Он не имел права выйти за его пределы и обратиться к здравому смыслу, поскольку тогда немедленно осознал бы катастрофичность военного положения Германии и безнадежность предпринимаемых им усилий. Он не мог допустить и тени сомнения в успешном завершении этой войны против всех, которую сам развязал и которая уже давно была им проиграна. Игла безжалостно вонзалась в его кожу, впрыскивала ему в вену очередной препарат, и безумие продолжалось.

То, что с осени 1941 года Гитлер принимал гормоны и стероиды, а впоследствии – самое позднее со второй половины 1944 года – сначала кокаин, а затем юкодал и едва ли в его жизни с тех пор был хотя бы один трезвый день, позволило ему продержаться до самого конца войны, не выходя за рамки своей системы и не пробуждаясь от сна, в котором пребывал его разум. Разрыв с реальностью стал окончательным и необратимым. Мосты, соединявшие его с миром, едва возникая, сразу разрушались фармакологическими взрывами.

Наркотики являлись для него топливом и заменителем недостающей преданности делу и целеустремленности. Теперь он укреплялся в своих иллюзиях с помощью болеутоляющих средств. Из одной Ставки в другую, из одного бункера в другой, от одной инъекции до другой – без чувства меры, без дома, в постоянном и тщетном поиске спасительных военных решений, игнорируя побочные эффекты употребления наркотических средств, – он жил словно в нескончаемом тумане, как накачанный допингом спортсмен, который мчится вперед, уже не в силах остановиться, пока не наступает неизбежный коллапс.