class="p1">Мне показалось, что родичей сильно напугали мои кощунственные речи. Даже адвокат перестал улыбаться.

– Оставим это, – проговорил он недовольно. – Мир таков, каков есть, и у Бога были свои резоны, когда он сотворил его именно таким… И мы собрались сюда не для того, чтобы толковать законы, управляющие Вселенной.

– Но вы-то отступили от Господних установлений и утвердили собственные, ведь Бог запрещает человеку убивать ближнего своего, а вы велите мне лишить жизни дона Гонсало. Но вы боитесь себе в этом признаться и уж тем более боитесь оскорбить Бога, вопрошая у Него: почему же Он велит жить иначе?

– Мы призвали тебя ради дел мирских. То, что связано с вечностью, дело Господа.

– Но нет ничего мирского, коли существует Бог. Если я дышу, то дышу пред Богом. И если соединяюсь с женщиной, то соединение это запечатлено на вековечных скрижалях. Только во имя Бога могу я восстать против несовершенства земной жизни. Но ежели Бог не одобрит бунта моего, дерзну подняться и против Бога. А дерзнув, пойду своим путем, не таясь, раскрыв все карты. Нет, это не по мне: предстать пред очи Его и, увертываясь и лукавя, ответствовать на укоры Его: «Господи, не ведал я, что поступаю противно воли Твоей! Господи, гнев ослепил меня, страсть помрачила рассудок мой! Господи, не сумел раб Твой постигнуть законы творения и оступился!» Нет, я честен и храбр – таким вы меня научили быть. Я отвечу на укоренье Божие: «Я поступил так, как захотелось мне, по воле своей, ибо не согласен с Тобой».

Я повернулся спиной к родоначальнику: судя по гримасам, из моих слов он не понял ни бельмеса. Я двинулся в мрачную глубину и, уже стоя на границе, оглянулся на толпу призраков.

– Теперь вы все знаете. Ежели я убью Командора, я оттолкну длань, кою Вседержитель протягивает мне каждодневно, и буду жить во грехе.

Адвокат рванулся было мне вдогонку:

– Пусть будет так. Но не вали вину на нас. Не мы велим тебе очертя голову посягать на такое и все выворачивать наизнанку. Мир таков, каков есть. Мы не желаем ничего менять: нам довольно считать себя сливками этого мира – лучшими из лучших. Потому и просим наших потомков не ронять чести рода, дабы они не стали потом белыми воронами в нашем сообществе. Мы просим, а не требуем. Я говорил тебе: ты волен, волен признать либо отвергнуть наш завет, волен отыскать свои основания, кои помогут тебе оправдаться за совершенное убийство. Но если во имя нашего закона ты порешил замахнуться на такое… пеняй на себя. Ответ держать тебе одному.

– А разве я дал повод хоть на миг усомниться в этом?

– Нет, нет, не спорю. Я о другом. Хочу поделиться с тобой кое-какими соображениями – но уже не от лица всего рода, а от себя лично, как опытный человек с незрелым юношей. Сдается мне, что ты не только заходишь слишком далеко, но и выбираешь нехоженые тропы. Осмелюсь дать тебе совет.

– К чему?

– Научись жить покойно.

– А если я не хочу? Лучшие из вас покоя не знали. И душа моя зрела в преклонении перед ними, я ждал момента, когда смогу пойти по их стопам. Но нынешние войны меня не влекут, вот и решил я придумать собственную и ей посвятить себя целиком. Если можешь ты дать мне военный совет…

– К войне потребен повод.

– У меня он есть.

– Значит, толковать нам больше не о чем?

Я кивнул в ответ. Адвокат выглядел растерянным и даже казался теперь ниже ростом.

– Тогда… – Он протянул мне руку. – До встречи.

Он отступил назад. Я снова остался в одиночестве. Но тут вперед быстро выбежали дамы и окружили меня. Уродливые и красивые, старые девы и замужние, вдовы и монахини.

– Бедный мальчик!

– Тебе будет трудно обрести счастье!

– Как заметно, что рос он без матери!

Одни ласково гладили меня, другие обнимали. А некоторые даже целовали. Но мало-помалу они начали таять, словно растворялись во всепобеждающем утреннем свете.

Я обнаружил свое тело все в той же позе и все там же: я спал, прислонив голову к стене, одна нога так и свисала в пустоту. Я вернулся в свое тело, ощутил, какое оно теплое, как впитывает жар золотого солнца, – и вздрогнул от наслаждения и страха. Я вспоминал то, что со мной только что приключилось, как вспоминают сон.

Я спустился вниз. Разбудил Лепорелло.

– Мы уезжаем.

– Пора бы, хозяин. У меня все кости ломит. На скамье не очень-то поспишь. – Он потянулся. – Я успею глотнуть вина?

– Да, но поторопись. И чтоб коляска была готова в несколько минут.

Я зашел в комнату. Мариана спала и улыбалась во сне. Я присел на кровать и погладил ее по голове. Она приоткрыла глаза. А увидав меня, распахнула их во всю ширь. И прижалась ко мне.

– Ты уже уезжаешь? – спросила она с болью.

– Мы уезжаем.

– Ты вернешься?

– Зачем?

– Я хочу, чтобы ты вернулся. Я хочу, чтобы ты никогда не покидал меня.

– К чему оставаться или возвращаться? Ты едешь со мной.

– В твой дом?

– В мой дом.

– Да ведь я проститутка!

– Ты едешь со мной.

Я поцеловал ее глаза, сияющие от изумления и радости.

– Поторопись. Одевайся. Я жду тебя у крыльца.

Лепорелло сидел перед стаканом агуардиенте. Я сел рядом и велел принести того же.

– Со мной случилась престранная вещь, – сказал я ему. – Доводилось ли тебе слышать, чтоб человеку открылся во сне смысл его жизни?

– Сны, сеньор, всегда тем самым и славились, хоть в них много сокровенного. До сих пор никто не уразумеет, кем они посылаются – Богом или дьяволом.

– А ты-то как полагаешь?

– Я о том никогда не раздумывал, да и ни к чему мне это, я и снов-то почти не вижу.

– Мой сон был причудливым, но понятным. Настолько понятным, что помог мне разобраться в самом себе. Во сне я рассуждал так, как наяву не дерзнул бы помыслить, и с уст моих срывались ужасные слова.

– Да ведь, сеньор, всем известно: за сны свои мы вины не несем. Еще чего…

– Но сон так глубоко затрагивает меня, так близок мне и правдив, что отречься от него теперь все равно что отречься от себя самого. Не случайно я обмолвился, что мне открылся смысл моей жизни.

– Ох, что-то больно уж торжественно вы заговорили, сеньор!

– Может быть, но это так.

– А сеньор не желает рассказать мне свой сон, вдруг я чего и присоветую?

– Нет. Рассказать я его расскажу,